Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Первые дни репетиций Сирэни он приходил на работу в приподнятом настроении. Дома накануне видел, как углубленно, настойчиво метит бумагу заметками и рисунками мизансцен Вика, не мешал ей советами, давал возможность все делать самостоятельно и верил в театральное чудо.

Она делала, она старалась, но велик был Шекспир и хитростью своей не уступал ему Саустин.

На пятой репетиции приподнятость настроения Армена превратилась во впадину. Он включал видео трансляцию сцены и через несколько минут с ожесточением выключал. Выпивал коньяк любимых гор, курил сладкую, старался прогнать от себя горькую тоску. То, что он видел, то, что она творила на сцене с артистами и «Сирэнью», было не просто плохо. Это было ужасно.

«Сирэнь» была кошмарна, Викина режиссура, если можно было так назвать то, что она требовала от актеров, определению не поддавалась вовсе. Отстой, чистый непрофессиональный отстой.

Он ломал немолодые пальцы, он терпел до вечера, не желая портить в обед японский аппетит и распугивать любимый театр криками на директора. И за рулем по дороге домой был молчалив, аккумулятор недовольства заряжался в нем медленно, но верно. Она чувствовала, что-то в нем не так, пыталась расспрашивать, теребила его вопросами, пыталась рассмешить, щекотно и нежно задувая ветерок дыхания в кавказское ухо — все было напрасно, он вертел головой, коротко отнекивался и молчал.

Но дома устроил ей суровую семейную чистку на профессиональную тему. «Я все видел, — сказал он, — оставь это дело, брось, золото мое, не твой это формат, театр не музыка, театр — грязь и грубая жизнь людей, оставь, и тебе, и мне, всем будет легче, пожалей себя, меня — пожалей нас с тобой», — так сказал он ей, стараясь, что было для него особенно трудно, оставаться в разборке дружелюбным и мягким.

Она усмехнулась, коротко и ярко.

92

И он понял — знал ее уже как любимую книгу — что с места она не сойдет, даже если он навсегда переедет ее судьбой.

А еще она сказала, что подглядывать за чужим интимом низко, и что, как говорится, дуракам полработы не показывают и что она будет продолжать репетиции до премьеры и победы. А про себя подумала, какой он смешной ее любимый котик, ведь все, что она делает, она делает для него, и как он этого не понимает?

Он не успел среагировать на ее доводы, как она прибегла к главному, универсальному женскому средству: раскинула руки и сказала: иди ко мне.

Он забыл обо всем, он нырнул в эти руки, надеясь найти в них спасение, мир и покой.

Но не нашел в них ничего.

В течение следующих, трех тяжких сердечных минут он думал о себе плохо, как думает в подобных случаях о себе каждый мужчина, он ставил на себе крест, дубовый и бесповоротный — но она снова сумела его утешить, и он понял одну простую вещь: пока он с ней, он живет. «Попробуй не спорить со мной, котенок, — сказала она ему, — доверься мне, увидишь, все будет классно и с тобой, и с „Сирэнью“, и с театром». Упоминание «Сирэни» заставило его скривиться и испортило настроение, но он вспомнил мамин совет терпеть, и стерпел.

Репетиции продолжились и завтра, и послезавтра — вообще. Он поглядывал за ними из кабинета, мучился, словно давился прокисшей долмой, и ждал, чем все кончится. Каждый вечер дома Армен едва сдерживался, но заставлял себя утешаться компромиссной русской пословицей. «Куда кривая вывезет», повторял он себе и дивился народной мудрости. Ведь куда-нибудь она действительно вывезет?

Но однажды ночью, прислушавшись к ее уютному посапыванию рядом, он вдруг задал себе холодный вопрос, потребовавший от него такого же холодного ответа. А талантлива ли она? — вдруг спросил себя Армен. Но, если «да», то как может человек талантливый восхищаться глупостью «Сирэни», как может требовать ее постановки и сам ставить? Значит, «нет»?.. Э-э, а как же музыка? А может… и в музыке она не талантлива? Может все ее пассажи и беглые пальчики идут не от души и чувства, а только лишь результат муштры и механических повторений? Но, если это так, если так… то какого черта ты — всенародный и признанный — с ней, а она с тобой? Вспомни маму, вспомни, что она говорила: ищи талантливых, лепись к ним, от не талантливых беги, с ними жизнь скучна, обыкновенна, никому не нужна такая разсъеденная жизнь…

Он прогнал от себя подобные размышления, но они вернулись к нему следующей ночью и стали посещать как навязчивые гости.

Как-то днем, в перерыве постучали и вошли к нему артисты. Эвентян и Шевченко, корифеи, с которыми он начинал, которым доверял как себе.

— Безобразие все это, — сказал Шевченко. — Мы не можем…

— «Сирэнь — позор!», так пьесу назвать надо, — добавил Эвентян. — Надо что-то делать! Надо прекратить!

— Я подумаю, — мрачно ответил Армен. — Идите, работайте пока.