Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Зато энергия, копившаяся в ней на «Сирэнь», благоприятно расходовалась на командование театром. Директор Романюк сумела, наконец-то, дать толчок вялотекущей замене сантехники в туалетах.

И любимый Армен питался теперь правильно, по часам и, не зная того, постоянно находился в поле ее видеонаблюдения. Артистке Мухиной, имевшей троих детей, без излишнего шума, директор прибавила зарплату, пусть ненамного, но все-таки, Шевченко успела дать двухнедельный оплаченный отпуск для продолжения борьбы с русской пагубой — но не к этому, не к японским овощам и постели, и не к семейному командованию стремилась ее высокая творческая душа, душа ее стремилась к полету и самовыражению. Сталкиваясь со Слепиковым в коридоре, смотрела на него нарочито безразлично, а он, несчастный, чувствуя это, начинал оправдываться: «помню, помню, да, конечно, сегодня же».

Не мог же он рассказать ей все то, что уже случилось с «Сирэнью».

87

А случилось следующее.

Он прочитал пьесу еще третьего дня. Пришел, в результате, в легкое недоумение, но, по интеллигентности своей, решил, что одно только его мнение еще не окончательный диагноз, что обязательно надо показать пьесу кому-нибудь еще. Кому? Вопрос не оказался трудным. Конечно, не худруку, это ясно, но человеку, который и поставлен худруком специально на то, чтобы отбирать для театра или браковать пьесы. Осинов, завлит и профессионал, ему и карты в руки!

Так Слепиков и сделал.

Геннадий Васильич человек тонкий и деликатный, как ныне редко сыщешь. Он сразу заявил Осинову, что ставить такую вещь он бы не хотел, но тотчас поправился, что вещь любопытная и судить ее должен не только он, но настоящий профессионал завлит, чем не только потрафил Осинову, но и «Сирэнь» с ходу благоразумно не убил, потому что пришла она известно от кого.

Зато Осинов, как узнал от кого пьеса, тотчас ее прочел и на ближайшем пивном запое во всем открылся Саустину. И завертелось.

Первым делом Осинов озвучил свое мнение, что «Сирэнь» полный отстой. Думал, порадует друга, вышло наоборот — ввел его в состояние прострации, для выхода из которой ему пришлось без отрыва влить в себя ноль пять «Клинского».

— Это нам ничего не дает, — сказал, переведя дыхание, Саустин. — Задробит Армен «Сирэнь», и кончики. Хотя, если б «Сирэнь» была супер, было б еще хуже. Так с Романюк не покончишь.

— А как прикончишь? — спросил завлит.

— Думать надо, — сказал Саустин.

В комнате, с чипсами Lays на подносе, появилась Башникова, давно подживавшая у Саустина вместо Романюк. Замена была по-театральному естественна — мало ли, артисту стало в антракте плохо… — и стали думать втроем, Башникову быстро ввели в тему. Но все, что ни предлагалось, быстро отметалось пивным коллективным разумом.

Вариантов было много — единственный не находился. Кстати, нейтрализация, на которой настаивал прежде Осинов, из-за открывшегося в нем недавно почитания Армена, более не предлагалась, не озвучивалась даже. Окончательно задача была сформулирована Саустиным.

«Раньше, по глупости, мы спасали театр от деда, — сказал он, — теперь надо спасать деда от Романюк, которая захватила власть и давит и деда, и театр, и всех нас. Нам надо придумать такое и так, чтобы Романюк по собственному желанию уничтожила сама себя. Это трудная, но почетная задача, бросающая вызов всем нам, и вам, мастера слова завлиты и нам, волшебникам перевоплощения!»

Вызов был принят, пива было еще предостаточно.

Но думание затянулось да вечера, а результата все не было. Добили «Клинское» и «Жигули», принялись за драгоценный НЗ, за темную бархатную «Балтику», которая крепко вдарила по шарам.

С заговорщиками в России часто так: падают от перевозбуждения и перепоя прической в салат, так и засыпают, но во сне или проснувшись, рожают идеи, переворачивающие мир.

Так и произошло, можно сказать, по революционной классике.

Первым заново вернулся к внятности и действительности Осинов, в кармане которого, в качестве будильника, назойливо вызванивал смартфон дорогой супруги Нины, разыскивавшей мастера буквы и смысла и, по совместительству, мужа.

— А? — ответил он не жене, но переспросил окружающую действительность, — а кто эту «Сирэнь» в театре ставить будет?

Действительность внятно не ответила, шевельнулся прической в тарелке Саустин, не шевельнулась вовсе приткнувшаяся на диванчике босоногая Башникова.

— А? — переспросил Осинов. — Так я и думал. Нема дурних, как говорят наши украинские братаны.

Продлилась тихая пауза, и вдруг в комнате посветлело от того, что Саустин открыл глаза и испустил свет. Озарение охватило полнеба, блеснуло в стеклах.

— Опупеть, — прохрипел он и вытащил изо рта зеленую укропную кисточку. — Юрок, золото мое, как говорит худрук, ты хоть знаешь, блин, что ты сейчас родил?

— Знаю, — произнес Осинов. — Но сказать при даме не решаюсь…

— И не надо! Ты пьесу родил, спектакль, премьеру, шедевр! Ты, Юрок, круче Шекспира, твой Шекспир по сравнению с тобой — он просто отдыхает!

— Так по барину и говядина, — проговорил Осинов. — Я ж завлит! Зав. литературной частью. А Шекспира не трожь, он святой. Какую пьесу?