Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

— Не будем продолжать о грустном, — сказал он. — Не будем Слепикова от дела отвлекать. Пусть ставит Мольера. Тем более, я хочу в нем играть.

Она видела: все идет не так.

Не слышит, не понимает, не идет навстречу. Снова грызет печенье, прихлебывает остывший кофе и молчит. Почему? Почему он упрямится стопроцентному зрительскому успеху, который она для него нашла? Знает ведь она публику, знает, так почему? — спрашивала она себя и ответа не находила. Пыталась заглянуть ему в глаза, перебирала возможные варианты продолжения разговора, но сдаваться, уступать — в его же интересах — не собиралась. Наконец, нашла.

— А как же «в нашем театре никто никому ничего не запрещает. Репетируйте, пробуйте, показывайте!» Как быть с этим? Помнится, произнесен такой девиз одним уважаемым худруком — ты его фамилию не знаешь, повторен как клятва артистами, вошел в плоть и кровь театра. Или это только слова?

— Извини, только слова, — сказал он. — По отношению к «Сирэни» только слова, сказанные неизвестным нам худруком. Извини, сама знаешь за что…

— Не извиняю, — сказала она и даже улыбнулась, — Извини, твой ответ несерьезен…

Сказала так, а сама с бешеной скоростью менялы, перебирающего пальцами банкноты, искала в себе последний козырь, чтобы сломать, перевернуть и все-таки выиграть… И, кажется, нашла.

— «Репетируйте, пробуйте, показывайте» — произнесла она с иронией, но закончила твердо: — Знаешь, Армеша, я все-таки покажу пьесу Слепикову, пусть он посмотрит и скажет… И запретить ты мне этого не сможешь, вот так. Я директор театра. Еще раз извини.

Она снова повторила свою ошибку: жена снова пошла против кавказского мужчины.

Но столько отчаянной незащищенности, веры и света было сейчас в ее глазах, что он не выдержал.

Пусть, в конце концов, покажет, подумал он, он ничего не теряет, он знает Слепикова, он даже предупреждать его не будет, он уверен в результате такого показа. Пусть покажет и пусть из этого выйдет полная ерунда и позор — но отказать ей жестко прямо сейчас он не смог, да и зачем? Она единственная, любимая и верная, она — моя музыка, сказал он себе, и просит она о полной ерунде: показать режиссеру. Пусть.

— И ты меня извини: я согласен, — сказал он и тотчас по шутейному, по актерски выставил перед собой руки, словно защищаясь от ответных эмоций «незащищенности, веры и света»… — Согла-асен я! Не бейте артиста! Пробуй, показывай, золото мое. Но спрашивать буду строго. Строже, чем с чужих и нелюбимых. Рабинович, зачем вы сделали обрезание?..

— Ты клоун, — сказала она. — Извини.

— Любимый клоун, — добавил он. — И ты меня извини.

— Великий клоун, — уточнила она.

Все-таки ухитрилась: подлезла, прилипла, угрелась и затихла на его груди.

— Едем в театр, — шепнула она, вспомнив о том, что Слепиков уже в театре.

— Едем, — сказал он. — Уже едем, — добавил он, поцеловал ее в губы и подумал о том, что не понимает, зачем люди, имеющие в себе музыку, мечтают о театре, где редко бывает хорошо, а чаще бывает плохо. Или очень плохо…

84

Это было верное решение, думал он, сидя в машине «Хундай», которую на этот раз, рискованно обгоняя всех прочих тихоходов, гнала она. «БМВ» — в зад! «Мерседес» — туда же! «КИА» — вообще не тачка! Каждая минута ее радости — это и мое счастье, думал он, поглядывая на Вику. Смотри, какая она сегодня! Летит, плывет, светится, звучит как оркестр! Я счастливый человек, я еще способен дарить радость! Это с одной стороны. А с другой… про эту жизнь точно известно только одно: она рано или поздно кончится. Все остальное: мука, фантазия и тьма. Сегодня ты крепок на своих двоих, завтра — под тобою лед, послезавтра — полынья и пропасть. Так что пусть любая ее фантазия будет счастливой! Делай что хочешь, музыка!

«Как здорово, что мы договорились, — думала она, слегка касаясь руля и женским боковым зрением ощущая на себе его восхищенные взгляды. — Смотрит, и пусть смотрит, и пусть радуется, что смотрит! По другому и быть не могло, он разумен, он настолько же велик, насколько разумен. Он уже хорошо меня знает — но не знает, на что я еще способна! А я способна на многое — черт знает на что я еще способна, сама не знаю, но я докажу!» Идея отчаянной смелости снова вспыхнула в ее воображении и снова она не решилась ее озвучить.

Подъехали к театру, разошлись по рабочим местам в искусстве. Она проводила его до кабинета, показала новый блестящий замок на двери, на что он одобрительно закивал, и договорились вместе отобедать. Камеру не показала, наверное, забыла. Без меня — никуда, сказала она. Я приду, все устрою. Береги себя.