Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Не понимала простого, что ее «круто» и его «круто» — разные величины. Слово одно, смысл разный — так у любимых возникают разные языки, так пишется история разводов.

Честолюбие жгло и жало на газ.

Мало ли что обещала. Обещала одно, а жизнь потребовала другого — жизнь решает, Армеша, жизнь. Деньги вбуханы, костюмы пошиты, декорации готовы, поезд, что называется, набрал ход, и не может такого быть, чтобы мнение одного человека, даже такое драгоценное мнение, как твое, Армеша, всю эту махину остановило! Или его мнение все может?

Дали зеленый, она первой среди машин сорвалась с линии «стоп».

До сих пор чувствовала и знала, что любит его всем сердцем, что всем пожертвует ради него, все за него отдаст, за здоровье его и счастье!

Но собственное стремление к славе, как выяснилось, она любила больше, хотя и не отдавала себе в этом отчета.

После больницы она вдруг четко поняла, что он не даст ей самостоятельно сыграть премьеру «Сирэни». Обязательно к чему-нибудь придерется, обвинит в дурновкусии, пошлости, плохой режиссуре — повод отыщет и премьеру замотает, а потом спектакль и вовсе похерят, и найдутся люди, которые будут этому рады. В первую очередь отобьют ладоши драгоценный супруг пьяница Саустин и его дружок, пьяница Осинов.

Потому сейчас у нее последний благородный шанс победы.

Устроить премьеру, пока он в больнице, пока главная в театре — она.

Надо спешить, решила она.

И не надо торопить врачей. Пусть лечат столько, сколько нужно. Даже больше, чем нужно.

Она устроит ему сюрприз. Он услышит обо всем на ТВ, ему прочтут в интернете, он поймет об этом по очередям в кассе театра — о, как бы она мечтала, чтобы так произошло! И пусть скажет тогда, что режиссура не ее формат, пусть попробует только заикнуться! Котик.

Последнее решение разогнало настроение на взлет. Примчалась домой — принялась за уборку. Проветрить, пропылесосить, протереть, перемыть и полить цветы — все она делала энергично, весело, напевая что-то не из гнилого рэпа или допотопного рока, но из самого Моцарта, и этим была высока.

И мысли приходили к ней высокие, почти идеалистичные.

Если он даже не одобрит, думала она, отжимая тряпку, если осудит за премьеру, если даже накажет, раскричится или, не дай бог, умрет — все равно я останусь директором, театр все равно останется моим — я его супруга и наследница, с его подачи Министерство утвердило меня директором. Но он, котик мой, никогда не умрет, он увидит «Сирэнь», возрадуется и будет счастлив!

Готовясь к премьере «Сирэни», она забыла, что снова действует против воли кавказского мужчины.

Она действительно тратила деньги театра, нервничала и ругалась с артистами — по другому в театре не бывает. Чуть что на сцене шло не так, как она хотела, психовала, объявляла перерыв и убегала в его кабинет. Где знакомые предметы, его незримое присутствие, даже легкий запашок его «сладких» возвращали ей самообладание. Следовала чашка кофе, пятиминутная медитация в тишине, и через четверть часа репетиция возобновлялась. Звонить ему в такие перерывы она не решалась: он знал, что с утра они репетирует, ее звонок в такое время означал бы, что с репетицией не все гладко — такие ходы она просчитывала четко…

Артисты быстро привыкли к такому способу существования. Нервничали первые два-три раза, потом успокоились. Тяжелый курильщик Шевченко радовался, когда она уходила — у него появлялась возможность курнуть. Эвентян копался пальчиком в планшете, ему все было до лампочки, Башникова звонила Саустину и все ему полушепотом докладывала. Ага, отвечал ей Олег, а она? Вот так-то и так. Супер, говорил он, супер, да здравствует Шекспир, а про себя добавлял: чем хуже, тем лучше…

96

Сахарное чудище сопротивлялось, с трудом отступало в положенные ему пределы, цеплялось за гипертонию, та, в свою очередь, за холестерин — болячки как сорняки держались одна другой, воевали против него кустом, армией как воевали бы до победного конца против немощного и старого. Но Армен не был ни немощным, ни старым. Похож был на дуб на горе, облепленный наростами, муравьями, болячками, фантазийными грибами, лианами, частично засохший — на тот могучий дуб, что каждой весной, превозмогая болячки, выбрасывает зеленые листья и живет, живет всем назло и видом своим всем говорит: я вечен!

По сути, так и было, если принять во внимание то, как азартно он лечился с расчетом на следующую новую жизнь.

Лекарства принимал с готовностью, процедуры проходил регулярно, не манкировал, не филонил, врачей слушал внимательно — короче, лечился на совесть и надолго, очень хотел скорее вернуться в театр, к ней, Вике и ее «Сирэни», которая ныла в нем и волновала не меньше сахара.

С ней общался регулярно, но разве можно выпытать что-нибудь дельное у неглупой женщины, которая намерена это дельное скрыть? Все прекрасно, говорила она, работаем, стараемся, артисты передают тебе привет и ждут, ждут, как родного отца! Да-да, говорил он, все понятно, всем привет, повторял он, но ничего понятного в ее разговорах не отыскивал, и это его раздражало.