Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Она, извините, любимая, всего лишь послушно воплотила в жизнь его идею: пожить отдельно друг от друга. Она сделала это по-своему. Здесь будет жить она, сказал ему замок, а где будет жить он, лауреат, дважды народный и трижды орденоносный горбатый любимец публики? Ответа на такой вопрос замок не ведал. «На помойке, — услышал он голос мамы. — Если жена сначала врет, — добавила мама, — потом она ворует, потом совсем выживает из дома, подумай об этом, Арменчик!»

«Подумаю, мама», — сказал себе Армен.

С трудом, пальцами непослушными спрятал телефон. С трудом вышел из подъезда, взял такси и поехал в театр. Думал дорогой о погоде, прохожих, машинах, перекидывался шутками с водилой-киргизом, который плохо их понимал. Думал о чем угодно, думать о ней не получалось. Мозги тотчас перегревались, слетали с разумных орбит, впадали в белое бешенство. Жизнь покажет, наконец, внушил он себе и немного успокоился, жизнь покажет и подскажет, вашу мать — извините за слово мать…

105

У театра как обычно поднялся на крыльцо, поприветствовал охранников на КПП, отчего, не сговариваясь, они заулыбались и вытянулись по известной стойке. Через три минуты о его прибытии знал весь театр.

Он проследовал по светлому радостному мрамору главного вестибюля. Театр был прибран, тепл и чист, отметил он на ходу, это она может, ее сладенькая упаковка. Он взошел на свой второй, тронул с опаской дверь кабинета — уж не закрыт ли он по высочайшему повелению директора, который силится командовать не только хозяйством, но репертуаром, творчеством, самой его жизнью?

Но все было в порядке. Дверь легко отворилась, кабинет был не тронут новой властью, бумаги на столе, казалось, еще несли его тепло, значит, не уволил еще директор худрука и народного артиста, вовремя остановился, и на том спасибо.

Можно жить, подумал он. Можно жить и воевать. Война — новый стимул его жизни. Раньше был театр. Потом театр и любовь. Теперь — только война. Скажу честно, заключил он для себя, праведная война — мой самый главный стимул жить. Все для победы. А не хватит сил, включу зубы, когти, волю — все то, чему учили великие мастера театра.

Он расположился в любимом итальянском кресле, но доразмышлять не успел — в дверь деликатно постучали и первым, как положено, объявился на пороге его первый зам. по художественной части и по сути вообще — Осинов.

Приятно, душевно, мило, подумал Армен, увидев родную, чуть мятую физиономию завлита, кому же, как ни ему, первому сплетнику и бытописателю театра, ввести худрука в курс дела.

— Заходи, Иосич, заходи. Рад тебя видеть, садись… — Армен протянул завлиту руку. — Как сам?

А уж как Осинов был рад увидеть на привычном месте человека, творца и артиста и любимого шефа, к которому за долгие годы привык как к строгому отцу.

— Я-то хорошо — как вы? — переспросил Осинов Армена, торопливо пожимая в ответ руку худрука и заглядывая в глаза.

— Нормально, — ответил Армен любимым своим определением, которое обычно избавляло его от расспросов и давало простор мозгам. — О болячках — потом, — добавил Армен, выставив и наполнив для завлита рюмку коньяка. — Докладывай, Иосич.

Иосич повздыхал, принял с удовольствием, отметив для себя, что давно таким качественным образом не угощался, снова повздыхал и пустился в дело о театре. Рассказ получился сумбурным, с кочками и провалами, начался с того, что «в театре все хорошо», закончился тем, что «театру — полный абзац».

— Мотивируй, — помрачнев, сказал Армен, заранее зная о чем будет далее петь старинный друг его завлит.

— Ваш «барин и палка» хорош тогда, когда он при вас, — взял высокую ноту Осинов — он был просвященным и мудрым, и все были довольны — а при ней жизнь превратилась в полный срач! Романенко нашего, отличного администратора, она уволила, зато Элла, подружка ее, теперь стала зам. директора, и артистку Голубеву она уволила за то, что та пыталась возражать, а Шевченко оштрафовала — видите ли, за чесночную вонь изо рта, хотя он всего-навсего ел накануне шашлык в столовой, и законы драконовские ввела: номерки на входе, а за опоздание на три минуты — штраф триста рублей, а любимого нашего кота Зуя сдала в приют, и снова мыши бегают за кулисами, а артистки визжат!

— Кота?! — ахнул Армен. — Зуя? Сибирского?

— Зуя, сибирского! — подтвердил Осинов. — А главное: опять ставит как режиссер! «Сирэнь» вы, слава богу, задробили — так она новую пьесу нарыла: «Пан Грицюк танцует». Уже артистов подобрала и назначила, кто не хотел добровольно — заставила, сейчас у нее застольный период, читает им пьесу, разминает. Я, кстати, читал пьесу, принесла мне, снизошла, и я скажу: «Сирэнь» по сравнению с «Грицюком!» — уровень этого Грицюка?! И не слушает никого, всех посылает в Донбасс, улыбается лисой, обещает, тут же предает и делает все по — своему… Я, ей-богу, ради вас в театр хожу, только ради вас, с большой надеждой… Я, конечно, не могу вам советовать, она вам родной человек, но в интересах театра я бы и подружку ее Эллу, и ее саму…

— А может, ее убить? — спросил Армен.