Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Осинов не удивился. Он до сих пор не знал границы арменовского юмора. А вдруг это правда?

— Необходимо что-то с ней делать, — сказал он, — хотя бы ставить ей запретите!.. Если нет — я, извините, уйду. В никуда! Да хоть на пенсию и книжки буду писать, да хоть в детский театр — они меня хотят… — В нарушение порядка Осинов сам себе налил и выпил. — Вот так. Извините… А коньяк как всегда у вас хороший…

Армен не торопился с ответом. Тяжко смотрел на верного завлита, тяжко соображал. Ложь, сталь, замок, кот, вертелись у него в голове в разнообразных сочетаниях, к которым иногда прибавлялся Романенко. И мыслей по этим поводам бурлило в нем множество, выбрать что-нибудь одно, главное, было непросто. Наконец, выбрал.

— Все могу простить, понять, даже оправдать, — сказал он. — Романенко и Голубеву восстановим, Шевченко за чеснок реабилитируем. Но ты ведь знаешь, то, что она сделала с котом — не прощу никогда.

Осинов иногда не понимал, где кончается его юмор и начинается серьез, чреватый взрывом. На всякий случай, по заведенной и полезной привычке, решил промолчать.

— Где она пьесы берет? — спросил вдруг Армен.

— Сама клепает, — хмыкнул Осинов. — Надо бы у нее спросить. Прижать и спросить.

Неудобные угловатые камни заворочались в голове худрука и затмили свет.

Значит, и здесь отметилась, наваляла, не только кота и замок — театр под нож подвела — значит, и лично его.

Он уже предвосхищал удовольствие предстоящего разговора-оправдания с Голубевой и Романенко, а также прелесть объяснения и, возможно, разрыва с нею, любимой, и чувствовал, что жизнь наступает полноценная и радостная. В светлой комнате ему сделалось пасмурно, все вокруг мешало и раздражало его, даже собачьи глаза завлита.

— Еще выпьешь? — вдруг без выражения спросил он.

Спросил так, как обычно спрашивал гостя тогда, когда хотел закруглить угощение, и Осинов это знал.

— Пойду, — сказал он и сразу поднялся. — Читать надо много, пьесу новую для Слепикова искать. Если что, я всегда под рукой. Спасибо, что вы хоть вернулись, что на месте. Может, мы вместе, сообща… ну и так далее…

— Иди, работник, — Армен, не вставая с места, пожал ему руку. — Иди и жди команду, Иосич.

— Это правда?

— Иди.

Осинов повернулся к двери, и только тут, по опавшим плечам, по ставшими вдруг слишком длинными для него брюкам, Армен впервые заметил, как заметно сдал за последнее время завлит. Сдал, как сдают все, подумал Армен, мы все понемногу уходим, все дело в скорости продвижения к сияющему финишу.

На этой оригинальной мысли все — таки ей позвонил.

Постарался и, как ни в чем не бывало, сообщил, что после больницы сразу приехал на работу, в театр, что уже в кабинете, и что все у него с сахаром неплохо.

Она обрадовалась, вроде бы неподдельно, вроде бы искренне — хотя собственным оценкам в отношении нее он доверял уже не очень — сказала, что поздравляет, что зайдет, но обеда устроить не обещает, потому что очень занята театральными делами. И в дополнение, как бы между прочим, попросила на квартиру пока не ездить.

— Почему? — бесцветно спросил он.

— Потому что там новый замок.

— Старый сломался?

— Старый в порядке. Но нас с тобой он не устраивает. Тебя не устраивает.

— Как это понимать? — спросил он.

Она коротко усмехнулась, зажала рот и трубку пятерней, но он успел услышать, что в кабинете у нее люди.

— Ты просил — я согласилась, — сказала она. — Я девушка послушная. Помнишь свое заявление о временном раздельном житье? Я так и сделала.

— Да, — на автомате ответил он и поморщился от мерзости выяснения, — помню. А куда же мне? На Арбат?

— Там папа и мама. Извини.

— Прекрасно. Куда же мне?

— Я думала, ты все продумал. Не знаю… В конце концов, есть Артурчик.

— Замечательно, — сказал Армен. — Ты действительно очень умная девушка… Он греется в Эмиратах! — не выдержал Армен. — Он вернется через месяц!

— Извини, — сказала она, — я думала ты все продумал…

— Да, продумал, — повторил он, вложив в ответ совсем другой смысл. — Я все продумал. Нет проблем.

— Послушай, Армен-джан, — сказала она, — может, ты передумаешь? Давай забьем на твою идею — чтоб ты никогда так не думал, никогда так не говорил — я приготовлю ужин, я тебе что-нибудь сыграю и… сразу дам тебе ключи.

Она снова пыталась нагнуть Кавказ, она снова ничего не поняла. Ну, что же, сказал он себе, она решила так.

Его ответ был скор.

— Послушай, — сказал он, — я хочу восстановить Романенко. И Голубеву заодно тоже.

— Это невозможно, Арменчик, — сказала она. — Они уволены законно, приказом директора театра.

— Я понял, — сказал он. — Законно.

Преодолевая дрожь в пальцах, нарочито аккуратно отложил в сторону телефон и, не торопясь, закурил сладкую. Которая при затяжке совсем не показалась сладкой, даже наоборот, но именно этой горечи хотелось сейчас его организму. «Рабинович, зачем вы сделали обрезание?» Горечь изгонялась горечью.