Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Шел знакомыми московскими улицами: Солянками-Полянками, Ордынками-Стромынками, останавливался, пил воду, как крестьянин в горах и, переборов дождь, снова шел — малозаметный среди других людей, и в такт шагам вспоминал, складывал и вычитал эпизоды некороткой жизни.

Подбивал итоги и приходил к выводу, что общий результат неплохой, пожалуй, выше среднего, но на выдающийся не тянет, потому что мелочи не хватает: трагического финала.

«Да, сын, — услышал он мамины слова, — смирись, так надо, трагический финал достается гениям, ты же у меня такой как все, обыкновенный армянский парень с московскою душой, но запомни на все свое короткое будущее: замечательно в жизни только самое-самое обыкновенное, и уровень человеческий определяют не гении, а самые обычные талантливые люди, такие как ты, поэтому тебе повезло, я радуюсь вместе с тобой».

Мамины слова, как всегда, примирили его с действительностью и ободрили; он ускорил шаг.

160

Он здорово все рассчитал, он подошел к родному дому в начале седьмого, когда каждый уважающий себя театр начинает оживать и слетаются к его подъезду зрители как пчелы.

Он сказал завлиту, что идет к нему, но это был лишь предлог для него самого, его крестному пути завлит был не нужен, так же, как режиссеры и артисты. Ему было нужно другое.

Известными тропами он пробрался, прокрался, протиснулся к сцене и ближе к семи, когда зал уже заполнялся театральным людом, прихватив стул, оказался на ней, галимой, среди декораций старинной Англии. Он должен был все проверить.

И сел на авансцене королем, отважно разглядывая публику — казалось, что отважно, на самом деле его потряхивало — как всегда перед премьерой. Он всю дисциплину свою актерскую включил, чтобы казаться отважным, и таким он и был. В гражданской одежде и без грима он был королем.

В кулисах спохватились: спектакль вот-вот начинать надо, а на сцене человек. Дернулись было к нему, но спохватились: человек непростой, сам худрук, и раз сидит королем, значит так и нужно, пусть сидит. Поглядывали за ним с любопытством, начальству доложили, и завлиту, и режиссерам и наблюдали дальше, что будет.

И зрители многие его узнавали, удивлялись, полагали, что спектакль уже начался и что он участник его и удивлялись свежей трактовке Шекспира.

Осинов, режиссеры в минуты оказались за кулисами и тоже ничего не предпринимали: пусть сидит, ему можно, и очень даже по театральному все выходит, когда творчество происходит здесь и сейчас.

А он выбрал момент, когда в зале уже набралось, и понял: пора. И сказал громко:

— Меня наверное не все знают. Здравствуйте. Моя фамилия…

— Знаем, знаем! — заорал парень из партера. — Дурилка картонная! Мы тебя не больно зарежем!

— Повезло с публикой, — сказал Армен. — Сразу видно, человек очень культурный, телевизор смотрит!

Зрители усмехнулись, разогреваясь, похлопали. Армена немного отпустило, но он еще сбоил, путался, торопился сказать самое главное.

— Шестьдесят лет на сцену выхожу и сегодня вышел. Я не Лир, я обыкновенный артист, я сейчас уйду, с вами захотел немного побыть… Приходите в театр — правильно сделали, что пришли. Здесь вам жизнь покажут и объяснят. Ее и за стенами театра полно, но там она мелькает, несется, прыгает, ее мозгами не ухватишь, а театр — это ведь что?

— Сплошной прикол! — снова крикнул парень из партера. — Хахашки — целовашки — обнимашки!

— Не угадал, сын. Театр — он большая лупа. Он вам жизнь укрупнит, приблизит к глазам и объяснит, что она, жизнь, очень сложная и очень простая. Немного мелодрамы, немного комедии, остальное — трагедия.

— У вас-то какая трагедия?

— Умру скоро, а вместо меня ты придешь — вот она трагедия!

Аплодисменты и смех сочувствующего зала ободрили его.

— Так устроено, у всех человеков — это ты к старости понимаешь. И понимаешь, что кроме театра ничего у человека нет. Даже интернет, если разобраться, тоже есть один большой театр для всех. Тоже ведь укрупняющая лупа.

— Для лупы рифма хорошая в народе есть! — снова крикнул звонкий голос.

— Знаю! — крикнул в ответ Армен. — Отлуп называется, коллективный. Сейчас, сынок, мы его тебе устроем! Эй, кто там поближе!

Шум, возня и веселье сделались в зале. На парня кинулись, Осинов — первый, парень ловко побежал по рядам, но его заловили, скрутили и под аплодисменты вывели из зала.

— Трагедию вывели из зала! Вот он чистый театр, случился на наших глазах! — сказал Армен. — Спасибо! Идите в театр, люди, живите и умрите в нем. Потому что вы придете к артистам с любовью, а они отдадут вам взамен свой талант, весь отдадут, до самого душевного дна, без всякого остатка и припаса. Потому что, как сказал мудрый грузин Шота Руставели: «Запомни: то, что ты отдал людям, то твое навсегда» — верные слова, я подписываюсь, моя фамилия Джигарханян…

Ему захлопали.

Было бы ему до того, присмотрелся бы и увидел в зале верную Татьяну, и бывшее свое музыкальное чудо Вику, и Эллу, и Эвентяна, и Кузину, и Башникову, и Анпилогова, и Анненкова, и Шевченко, и всех своих любимых и нелюбимых артистов и, конечно, друга Артура — но ему было не до того.