Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Осинов покинул кабинет. Шел, направляясь к себе по коридору, его пошатывало. «Велик философ, — думал он о худруке. — Велик и огромаден, и неужели мы его завалим? Неужели скинем? Не верю», — ответил он сам себе словами Станиславского. И это его «не верю» звучало в стенах театра более, чем уместно.

19

Вечером, понятно, что в штабе Саустиных состоялось очередное заседание головки — так они сами себя называли — заговора.

Новость, озвученная Осиновым радовала, вдохновляла от печенок до пят.

— К бою! — призвал единомышленников Олег, когда-то служивший в доблестной армии; вскочив из-за стола со звуками «та-та-та», он изобразил круговой обстрел из автомата и огромное количество жертв вокруг. Артист был очень не сдержан, срывался с крючка, остановиться не мог.

Осинов был холоднее.

Завлит предложил огородить радость и ползти к цели бесшумной, но неотвратимой гусеницей.

— Политика заговора — серьезное дело, — сказал он, — вспомните Яго и Шекспира. Мы должны исподволь заняться политикой, — сказал он. — Артисты прочтут пьесу, их мнение следует без промедления взять под контроль, аккумулировать и направить в нужную сторону. Будем ставить «Фугас», будем валять дурака и хулиганить — так следует ориентировать артистов, говорить им что-нибудь другое не следует.

Осинов знал, что предлагает, знал, что более всего на свете артисты обожают валять дурака.

— Браво! — оценил его план Саустин и, как римский сенатор, поднял в знак одобрения указательный палец.

Вика тоже подняла руку, но тихой и задумчивой оставалась она за столом. Ни пиво, ни голосование не волновали ее артистические глубины. Волновало другое. Роль Юдифи снова требовала отважного воплощения. В недавних снах ей казалось, что переворот отменяется, что все будут друг друга немыслимо любить и легкомысленно целовать, но действительность оказалась суровей и глубокомысленней, древняя героиня Юдифь снова требовалась их большой задуманной премьере. Спектакль в спектакле задумали они, — снаружи, для проформы дурацкий «Фугас», внутри — подлинная большая премьера изгнания народного артиста. «Мы тебя не больно зарежем», — скажут ему когда-нибудь они, выведут из театра и наглухо закроют за ним дверь. «Ужас, — думала Вика, — ужас, как страшно оставить старика одного под дождем и снегом на пустынной улице судьбы, но как это драматично, как театрально и как, по-шекспировски, круто выглядит вся эта постановка, и какая у нее грандиозная роль! Юдифь! Соблазнить любовью и любовью погубить. Роль — мечта», — думала она и в который раз удивлялась тому, что подлость жизни есть самое сладкий и желанный материал для артиста на сцене.

Пусть они действуют неотвратимо и бесшумно, пусть они, гусеницы и примитивные мужики, действуют так как хотят, она будет действовать по-своему. Она знала, что ей следовало делать. Ей казалось, что знает.

20

Ночью опять была любовь — саустинская, механистичная, бездушная, никакая. Альфа самец. Утром она ничего ему не сказала в упрек, нужные слова были сказаны уже давно, каждое новое напоминание выглядело бы самоунижением, жалкой жалобой.

Она ничего не сказала ему в упрек. Утро перекрылось общим бытом, завтраком, яичницей и кофе, и общим, приблизительным обменом планами на день. Он продолжал репетировать роль принца в скучнейшей голландской пьесе, которую вот уже три месяца вымучивал на сцене Слепиков. Она собиралась отправиться в парикмахерскую и привести в порядок голову.

— До вечера, — сказал он.

— До вечера, — сказала она и подставила ему щеку, которой он коснулся теплыми губами. «Люблю его, — сказала она себе. — Все равно люблю. И хочу от него ребенка».

Через полтора парикмахерских часа она приблизилась к театру.

Шла уверенно, плыла по вестибюлю с улыбкой и взглядом королевы — причина чего объяснилась в гардеробе, когда она скинула с головы платок. Голову королевы украшала новая прическа. Королева знала, что она хороша.

Все было рассчитано точно.

Сразу поднялась на второй этаж, приготовила в руках листы с пьесой, толкнула единственную нужную дверь, произнесла заветные слова:

— Можно к вам, Армен Борисович? — и не дождавшись ответа, вошла.

— Заходи, красивая, — сказал он. — Что у тебя?

Сразу съел ее глазами, снова убедился в том, как невероятно похожа она на Гаяне.

— Я прочла «Фугас», — сказала Вика и подошла ближе к его столу. — Там есть главная роль. Она моя, Армен Борисович, моя!

— Интересно. Да, помню. Присаживайся, Романюк, — сказал он.

Она опускалась в кресло, глядела на него с восторгом, а он глядел на нее и думал совсем не о театре, тем более не о «Фугасе», он думал о быстротечности времени, а также о том, что вот она молодость, перед ним, что временами она возвращается и надо успеть ее задержать, ухватить, приблизить к себе, и тогда она будет вечно рядом. Но как ее ухватить, как удержать? Он был охотником. Он был благородным охотником, охотился на любую дичь и любого зверя, но никогда и помыслить не мог о том, чтобы поднять руку на священную молодость. «Смотри и терпи, — говорил он себе, — смотри, терпи и никогда… даже если очень хочется».