Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Он открыл стол, потянулся за таблетками…

— Воды? — спросила она.

— Я сам, сам, — сказал он.

Но она уже наполнила стакан из графина, протянула ему.

— Спасибо, — сказал он, заглотав таблетки. — Ты не только здорово играешь, ты еще и… Приходи, когда время будет, подлечи старика музыкой. Скажу правду: ничего в жизни не люблю. Кроме музыки.

— А театр? — спросила она.

Он усмехнулся.

— Театр — другая любовь, — сказал он. — Честно скажу: театр — мучение, без которого нет смысла дышать.

Сказал пафосно, усмехнулся — теперь уже над собой, посмотрел на нее и понял, что не хочет, чтоб она уходила.

Он был в другой рубашке, тоже старенькой и мятой. Удивительно, но, как и в прошлый раз, она почувствовала его рубашку в своих руках и снова подумала о том, что с удовольствием выстирала бы и отгладила ее! «Что это значит?» — быстро спросила она себя? Прачечное извращение или что? «Прачечное извращение», — ответила она себе, да, конечно, только оно.

О роли в «Фугасе» поговорить не успели. Начались звонки, разговоры, вошел Осинов, кто-то взбудораженный и шумный еще.

— Иди, — благодарно кивнул он ей, — иди, девочка моя, иди, — негромко добавил он и, как ей показалось, чуть крепче обычного сжал ей пальцы.

Его «девочка моя» мгновенно вогнало ее в краску; ничего особенного не было в этих двух словах старого артиста, обращенных к молодой женщине, так принято в театре — ну, разве лишь проявление особого расположения, не больше — но именно этот последний возможный смысл и вызвал в ней смятение, и ответить она не смогла.

— Начнете репетировать, появятся вопросы — зайди, — уже на прощание, вместо до свидания, добавил он. — Заходи без вопросов. Музыке здесь рады…

Целый день не отпускали ее на волю его слова. «Девочка моя» — их тон и смысл снова и снова повторялись в ее памяти, обрастали фантазиями и домыслами. В них было тепло и была ласка — то, в чем она давно испытывала недостаток. Смешной старикан. Она повторяла их до тех пор, пока с их помощью, совершенно случайно, не набрела в себе на истинный смысл своего утреннего визита к худруку. Поколебалась в истинности своего открытия, но окончательно в нем утвердилась: да, так оно и было! Не пьеса волновала тебя и не распределение — это был лишь повод, призналась себе Вика, а было у тебя одно подспудное желание: увидеть его мятый воротничок, услышать его голос, окунуться в море его обаяния. «Что бы это значило? — спросила она себя. — Не знаю, ничего, — ответила себе Вика, — а просто так, захотелось и все». И не зря захотелось. Помимо «девочки моей» — слов само по себе приятных, она услышала вещи во сто крат интересней, чем пивные разглагольствования Осинова или прожекты повернутого на перевороте и захвате театра мужа, не к ночи помянутого Олежека Саустина, кстати, почему его до сих пор нет дома? И хорошо, что его нет. Она хоть успеет благополучно заснуть.

Вика перемыла посуду, зашла в ванную, занялась собой, прической, глазами, кожей, но мысли о худруке не покидали. И странно, не думала она о том, что он стар и болен, что, скорее всего, не сможет любить ее как мужчина и, значит, не сделает ей ребенка — она думала и мечтала совсем о другом, а именно о том, что только с ним она сможет стать по-настоящему счастливой. Что она вкладывала в свое представление о счастье — сказать сейчас было бы ей трудно. Женская влюбленность — состояние почти гипнотическое, в нем мало трезвости, но много порыва и ветра. Вику понесло на парусах.

«Если ты счастлив, значит, ты живешь, — сказала она себе, — и я хочу жить».

«А Олег, с которым ты говоришь, сидишь за столом, обсуждаешь проблемы, споришь, репетируешь, да еще и спишь — уже тебе неинтересен? Получается так. Олег по сравнению с Арменом… — она поискала слова — как старый кнопочный телефон по сравнению со смартфоном. Забавный складывается сериал, — сказала она себе, — началось с Козлова, с моей идеи детектива, а кончается черт знает каким сюжетом. Именно черт знает каким, потому что до конца и какого? — еще ничего не ясно».

Но в дополнение к этим мыслям возникла в ней еще одна, последняя и самая нерадостная. «Тебе с ним интересно, это факт, но интересно ли ему, великому худруку, с тобой? — спросила себя Вика и пожалела, что задала себе такой вопрос, потому что ответ на него был очевиден. — Чем я могу быть для него интересна? Умом, знаниями, опытом? Смешно. Разве что моим несовершенным Шопеном?» Вика безнадежно усмехнулась, но вдруг увидела себя в зеркале. «Разве что стройными ножками, фигуркой, милой мордашкой, то есть, беззащитной молодостью своей? А что, вполне возможно, есть, есть во мне кое-что, на что можно полюбоваться. Он ведь не только крепкий старикан, он еще все-таки и мужчина, которые по отношению к женской красоте все одинаковы. Впрочем, что я несу? Разве может такой интерес всерьез привлечь большого человека и великого художника? Он великий худрук, я щепка, артистка на большую роль в два слова: „Кушать подано“».