Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Плазму Вика включать не стала. Легла в постель, запустила тонким пальчиком айпэд. Побродила по ютьюбу, ничего занимательного не нашла, полистала книжку какого-то бесполого француза, отложила в сторону и быстро, и глубоко заснула. «День был замечательный, — успела подумать она, — мне, наверное, приснится добрый сон. О его мятом воротничке и о том, как рядом с ним ко мне придет успех, я стану женщиной и хранительницей теплого очага».

Ей приснился добрый сон. Она, легко ступая, шла по юной, чуть распустившейся березовой роще, нежные листочки бестелесным зеленым туманом едва касались, гладили, ласкали ее молодое тело, она плыла. Внезапный рев из чащи напугал и заставил остановиться; зверь, она почувствовала, обитал где-то там, в глубине рощи, ей хотелось его избежать, обойти, она попыталась это сделать — не получилось, зверь приближался, страшный, зубастый и наверняка мохнатый. Она замерла, затаилась, ей хотелось крикнуть: «мама!», но губы, сведенные ужасом, не шевелились и звук не рождался. Дрожь и судороги били ее, наконец, она проснулась в поту и тревоге — звериная физиономия Саустина ревела ей в лицо храпом и пивным духом. Хороший добрый сон, отдышавшись, подумала она. Сон в руку.

25

Фантастика!

Первые репетиции «Фугаса» прошли лихо — так задумал режиссер.

«С самого начала, до премьеры и переворота мы пройдем победным маршем, — заочно затвердил для себя Саустин. Как на веселом празднике: мы будем легки, объемны и ничем не связаны, никаких мучений, терзаний, никаких психологических копаний — мы будем валять дурака и хулиганить. И пусть актеры ни о чем не догадываются. Новая энергетика, скажем мы им, громче орите и больше кривляйтесь. Ура!»

Сначала, как положено, был период застольный. Вкруг большого стола в репкомнате замерли ведущие актеры и каждый с бумажного листа читал свою роль в пьесе.

— Фантазируйте! — кричал Саустин. — Отвяжитесь от текста! Сочиняйте! Фонтанируйте! Лепите хрен знает что!

Он был слегка поддат, и это заводило артистов.

Свобода хулиганить для них — лакомая вещь, конфета.

Первым врубился в режиссерский замысел бессловесный Шевченко. Немой Фугас вдруг заговорил, влез в любовную сцену, двинул локтем влюбленную Башникову и начал нести ее парню, артисту Почкину околесицу про погоду.

— Завтра — дождь! — говорил он, — послезавтра — снег! Через неделю — полный абзац!

— Здорово! — крикнул Саустин, а когда Шевченко, ни с того, ни с сего, подражая телекомментаторам, начал вести живой футбольный репортаж, называя и путая фамилии игроков, тренеров и закатываясь на воплях «Го-ол!», режиссер впал в восторг.

— Вот! — кричал он другим. — Берите пример! Взрывайте реальность! Вот вам настоящий фугас!

Поначалу было смешно, артисты хихикали.

Но все искусственно смешное быстро превращается в недоумение и тоску.

И любая ненастоящая химера быстро перестает человека пугать.

Вика страдала. Она тотчас угадала режиссерскую волю Олега и поняла к какой катастрофе указано направление.

Вика мучилась не потому, что репетиция была и не репетицией вовсе, а дуракаваляньем, а потому, что она в нем участвовала. Мечтала о новой встрече с мятым воротничком, но сама придумала, а теперь репетировала то, что могло воротничок навсегда отдалить.

Что было делать?

Выйти из игры, из спектакля? Подвести Осинова и Саустина она не могла: держала дурацкое свое слово, мучилась, но держала. Рассказать обо всем худруку Вика тоже не могла: она уже растеряла любовь к Саустину, но столь быстро растерять собственную порядочность было выше ее сил. Оставалось одно, ненужное и пустое: продолжать пребывать в проекте и ждать, когда он развалится сам собой. «А если не развалится?» — спрашивала себя Вика и не знала ответа на вопрос. Придумавшая детектив торопилась к развязке, хотела бы его завершить, но не знала конца. «Стоит однажды создать детектив и принять в нем участие, — поняла она, — как он начинает жить по собственным законам, творит сам себя, и сам, а не ты, тащит себя к развязке. Тащит себя к погибельной развязке вместе со мной, автором».

Армен Борисович по трансляции слушал и смотрел репетицию.

Отмечал импровизации, шутки, вместе со всеми смеялся; смех, когда он звучит в зрительном зале, редкая эмоция на театре, считал худрук, смех никогда его не пугал, напротив, радовал. Армен увлекся.

— Рабинович, — вдруг на радости прибегнул он вслух к любимой шутке — как обычно, когда бывал в настроении, — зачем вы сделали обрезание? И сам себе ответил: ну, во-первых, это красиво!..