Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.

Я прошу лопату, чтобы вырыть выгребную яму. Для отправления естественных потребностей не было ни помещения, ни хотя бы отведенного места – все пленные садились на землю в любом уголке плаца, а после наступления морозов даже у барачных дверей.

– У меня нет инструмента, – говорит комендант, полируя ногти.

Я прошу о большем выделении дров. Люди у внешних стен к утру примерзают к влажным нарам.

– Во всей степи нет ни полена, – отвечает комендант и удобно вытягивается перед жарко натопленной печью. – Впрочем, печи для вентиляции бараков, не для обогрева. Военнопленные должны сами обогреваться!

Когда я ухожу из штабного здания, вслед за мной идет молодой казацкий капитан. При нашем приезде он находился рядом с комендантом, его сивая лошадь чуть не перекувырнулась, когда Под положил перед ней мертвецов. Он вежливо здоровается со мной, долго глядит на меня.

– Повторите мне еще раз, что вам нужно, – говорит он мягко. – Посмотрю, чем смогу помочь. Но особенно не надейтесь – я так же бессилен, как и вы…

При входе в наш барак меня встречает необычно громкий смех. Долговязый сапер с соседних нар держит в руках листок, читает его. «Разве ты не заметил, как я тебя люблю? – пафосно читает он. – Я пожираю тебя взглядами, всюду следую за тобой, глажу то место, где ты лежишь! Приходи сегодня ночью ко мне, в моем уголке никто ничего не скажет, у каждого из нас имеется друг…»

– Что это? – спрашиваю я Пода.

– Любовное письмо, – тихо, почти стыдливо говорит он. – Сапер нашел его случайно. Кто-то писал его на своих нарах.

– Письмо от мужчины к мужчине? – глупо спрашиваю я.

– Ну да…

– Не понимаю…

Сапер продолжает чтение: «Я целую тебя, молюсь на тебя…»

В этот момент кто-то начинает хихикать, ненатурально, натужно-визгливо.

– Парень, – сердито восклицает другой, – не придуривайся! Не ты ли сегодня утром сам писал письмо драгуну? По соседству с малышом Бланком?

На второй неделе нашего пребывания за мной приходит санитар:

– Вас просят к доктору Бокхорну.

Доктор Бокхорн живет с пятью австрийскими и двумя молодыми германскими врачами в отдельном каменном доме. Все сердечно приветствуют меня, но поразительно сдержанно.

– Фенрих, – говорит доктор Бокхорн, – вынужден сделать неприятное сообщение. В четвертом бараке начался тиф.

– Ясно, господин штабс-врач! – потерянно говорю я.

– Необходимо посоветоваться, – продолжает он. – У нас нет ничего, никаких медикаментов. Что мы можем поделать голыми руками? В лагере нет даже лазаретного барака. При этом нас здесь 24 тысячи человек. Нет ни одеял, ни перевязочных материалов, ни белья, ни мыла, ни воды, ни дров. Разразится ужасная катастрофа, если мы от коменданта ничего не добьемся. Будьте готовы на завтра. Мы тем временем обсудим, без него нам не обойтись!

В дверях нашего барака я сталкиваюсь с Зейдлицем.

– Что с вами? – спрашивает он. – На вас лица нет!

– Ничего, Зейдлиц. Правда…

Мы забираемся на наши нары. Он поддерживает меня, пока я карабкаюсь.

– Если бы хоть получать почту, – откровенно говорит Брюнн. – Я уже пять месяцев ничего не слышал о своих стариках…

– Да, – мрачно соглашается Под, – никаких вестей из дома, что может быть хуже? Может, они все уже умерли? Если бы только знать, что урожай собран…

– Мой старший на Пасху пошел в школу, – говорит Шнарренберг, и я еще никогда не слышал, чтобы голос его звучал так нежно. – Какой он красивый в пестрой шапочке, мой белокурый сорванец…

– А у моей сестренки в этом году конфирмация, – мечтательно говорит фон Позен. – Она такая красивая и такая нежная, что я робел при ней…

– Мой брат в этом году должен пойти в учение, – говорит малыш Бланк. – В то же самое заведение, где и я был. Они с удовольствием берут его взамен меня. Это большой магазин колониальных товаров, там есть все: масло, хлеб, сахар, яйца, колбаса, окорока…

Вдруг Под разворачивает меня за плечи.

– Что такое, парень?! – резко спрашивает он. – Что с тобой?

Я отстраняюсь:

– Отстань, Под!

– Нет, парень, говори!

– Позови наших, Под! – хрипло говорю я. – Но осторожно – никто не должен заметить.

Все собираются вокруг меня. Шестнадцать широко раскрытых глаз с тяжелым предчувствием смотрят мне в лицо.

– Началась эпидемия тифа! – мрачно говорю я.

Мы ничего не добились. Сначала просили, потом уже кричали. Наконец Мышонок нас выкинул. Казачий капитан стоял рядом с ним. Лицо его побелело, когда он услышал мой перевод требований, выдвинутых доктором Бокхорном. И он бросился между штабс-врачом и комендантом, когда тот двинулся на доктора с плетью.

В бараке каждый день простужаются. Уже на каждых нарах лежит кто-нибудь с температурой. За водой казаки вынуждены гонять людей нагайками. На улице, слева и справа от дверей, начинают нарастать кучи фекалий. Некоторые даже не выходят наружу для отправления нужды. Мы не мылись уже пять недель. Упорная борьба с насекомыми постепенно становится бессмысленной. Иногда кажется, будто вши полчищами вылезают прямо из земли. Вдобавок лица наши распухли от укусов клопов.

– Черт побери, – озадаченно говорит Шнарренберг, – так дальше не может продолжаться! До чего же тогда нас доведут?..