Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.

– Не кажется ли вам печь слишком маленькой для такого большого помещения? – опасливо спрашивает Бланк. Он малокровен и постоянно мерзнет.

– Землянки должны быть теплыми, – утешает Зейдлиц.

В первый вечер Под приходит с худым как спичка пехотинцем.

– Это тоже один из тех, кто проклят на вечный голод, – деловито сообщает он. Парень кажется отчаянным, на его продубленном лице длинный крючковатый нос, черные глаза горят огнем. – Можем мы принять этого парня в нашу гильдию? – продолжает Под. – Парень много где побывал, он артист и волшебник. Думаю, он иногда будет веселить нас своими трюками.

Когда через трое суток впервые привозят дрова, благоухающие поленья, Под с Артистом отправляются за добычей. Под возвращается с синяком под глазом и восьмью поленьями.

– Тут, детишки, – говорит он насмешливо, – каждому по подушке, и пухлой, и тощей! Выбирайте, как у мамы!

Это совершенно гладкие, расколотые пополам поленья. До того я всегда использовал вместо подушки свои сапоги, у которых мягкие голенища. Если голенищами обернуть подметки, из них получается сносная подушка, но спать на расколотом полене – все равно что на подушке, туго набитой конским волосом. Если хотя бы были одеяла… По счастью, при пленении на мне была длинная кавалерийская шинель, могу ей накрываться. Но у большинства нет ничего, кроме мундира на теле, и они ужасно мерзнут каждую ночь.

Шнарренберг, и в этом бараке старший по званию, заявляет, что комендант ищет переводчика для общения с военнопленными.

– Вызовитесь! – наседают на меня Зейдлиц, Под, Брюнн и Бланк. – Как знать, кто иначе вызовется, перехватит должность и лишит нас каких-нибудь выгод?.. Да, юнкер, давай! Тогда наши жалобы, может быть, дойдут до цели!

Я прошу часового отвести меня к коменданту. Мышонок сидит в штабном здании, курит папиросы одну за другой. Перед ним стоит немецкий штабс-врач, которого я еще никогда не видел, изящный, подтянутый человек. Я лишь слышу, как он говорит ему по-французски о том, будто что-то должно обязательно случиться.

– Oui, oui, certainement, sans doute…

Я не без оснований подозреваю, что комендант знает по-французски лишь пару фраз. Он все время повторяет одни и те же слова: «certainement, sans doute»…

– Это неслыханно, – продолжает врач резко.

– Oui, oui, sans doute… Ну а вы? – по-русски обращается он ко мне.

– Готов быть переводчиком. Ваше высокоблагородие объявили…

– Гут, хорошо… Вы очень молоды. Что, в Германии на фронт уже посылают детей?

«Все время один и тот же глупый вопрос!» – думаю я.

– Я доброволец! – повторяю в сотый раз.

Он улыбается:

– Вот как?.. Что же, желаю хорошо повеселиться…

– У вашего благородия будут распоряжения? – коротко спрашиваю я.

– Нет, можете идти. С сегодняшнего дня вы переводчик. Впрочем, вы мне тоже не нужны, господин доктор. Всего доброго…

У штабного здания мы неожиданно останавливаемся.

– Доктор Бокхорн, – представляется штабс-врач.

Я кратко называю свое звание, имя и полк.

– Итак, в известном смысле нам придется работать вместе, фенрих, – говорит он и пожимает мне руку. – И обоим будет нелегко. В этом лагере ужасные условия, в особенности в санитарном отношении. И ничего не делается! Да, он все обещает – certainement, sans doute, – при этом даже не понимает по-французски. Но что я могу поделать, он не понимает по-немецки, а я по-русски… Теперь будет полегче!

Когда я возвращаюсь, на меня смотрят с ожиданием.

– Ну, сынок, – говорит Под, – как там, в берлоге льва?

– Да, я стал толмачом, – безрадостно говорю я. – Но ты был прав, Под: Мышонок большая шельма! Но несмотря на это, не нужно бояться. В лагере имеется немецкий врач, которому палец в рот не клади. Он уже заботится о нас. Зовут его доктор Бокхорн…

Вчера утром Мышонок распорядился выпороть одного австрийца за то, что тот от голода украл кусок мяса. Четверо выволокли его и бросили на промерзшую землю. Руки и ноги связали веревками. По двое взялись за длинные концы этой веревки и растянули его тело, пока оно не напряглось, готовое разорваться.

Унтер-офицер со всей силой ударил его семихвостой нагайкой по голой спине. Уже после первых ударов кожа стала слезать с проступающих позвоночника и ребер. Австриец жутко кричал, истекая кровью. Мышонок курил сигарету и следил за ударами.

– Громче считать! – все повторял он.

Когда было дано 40 ударов и казак приостановился, он сказал спокойно:

– Еще десять, тогда этот варвар заткнется…

Вскоре грянули первые морозы. Дров ровно столько, что печь лишь слегка нагревается, вокруг нее ежедневно затеваются потасовки. Холод причиняет страдания, но если бы не было недостатка и в другом… В лагере нет даже воды. Ее приходится в бочках возить с реки, и никто не желает заниматься этим в такой холод. Когда я докладываю коменданту, что двое водовозов отморозили руки, поскольку у них не было перчаток, он отвечает, что руки надо было обмотать портянками.