Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.

– Эти вши, – добродушно говорит Под, сажая жирное насекомое с черным рисунком на ноготь большого пальца, – за то, что вусмерть мучают нас, получили от русских Железный крест! Видишь, вон на спине?

– Между прочим, Под, – резко говорю я, – они разносчики сыпного тифа!

Улыбку у него как рукой снимает.

– Вот оно что… – хрипло произносит он. – Вот как!

Маленькие окошки уже полностью занесло снегом. Прежде мы хотя бы по ногам проходящих определяли, идет в барак наш товарищ или русский. Да, мы уже изучили наших товарищей по сапогам и по тому, как они переставляют ноги, знали, что Шнарренберг вернулся со служебного обхода, когда мимо протопает пара тяжелых, немного развернутых наружу кавалерийских сапог, или Артист отправился в набег, когда две худых, как спички, ноги в слишком широких голенищах пехотинских сапог прошаркают мимо.

Многие часами занимались тем, чтобы по этой нижней части тела определить не только положение и национальность, но возраст и черты характера идущего. Они превратили это прямо-таки в науку и утверждали, что по походке видно больше, нежели по лицу. Теперь же мы были лишены возможности даже так убивать время.

Все потихоньку начинали погружаться в мрачные сумерки.

– Даже вошь уже не поймаешь! – ворчит Брюнн. Керосина в лампах возле концов барака, перед дверьми, хватает ровно настолько, чтобы по вечерам они горели часа по три. Наши лица постепенно становятся бледными и блеклыми, как у заключенных в одиночках, наши движения вялые и разболтанные. У всех уже отросли длинные, спутанные бороды и от грязи покраснели и воспалились глаза. У нас нет даже ножа, чтобы обрезать ногти, и мы вынуждены обгрызать или обламывать их.

– Это было бы смешно, если б не так грустно, – иногда говорит Брюнн.

В нашем «драгунском разъезде», когда-то одном из самых дисциплинированных и веселых бараков, повисает зловещая тишина. Лишь Брюнн время от времени делает ироничные замечания, но они звучат уже гораздо реже, нежели даже в самые тяжелые времена на фронте. Шнарренберг, против ожидания, заметно притих. Многие презирают его за это, но я думаю, что понимаю его. У него наступил период переоценки. Его суровое, но справедливое солдатское сердце все еще не в состоянии постичь эти бессмысленные страдания. Он считает их как бы ненастоящими и временными, но в то же время сам становится старше, храбрее, решительнее.

Теперь он мог воспринять попытки выжить как борьбу против противника, вдобавок как борьбу, которая сравнима с борьбой на фронте или даже стоит выше.

Малыш Бланк был мерилом отчаяния всех. Нам больно смотреть на него. Он, поскольку потерял много крови, больше всех страдает от постоянного холода.

– Да ведь это всего лишь летний барак? – частенько спрашивает он. – Ведь в них нельзя оставлять людей на зиму? Тем более русскую зиму?

Сегодня в четвертом бараке умерло 20 человек. Все от сыпного тифа.

– Юнкер, – говорит мне как-то утром Под, – у дверей лежат двое венгров. Они не поднимаются со вчерашнего вечера и выглядят очень странно. Посмотри, уж не… – Он осекается, смотрит на меня с таким выражением, что я отвожу взгляд.

Выбрав момент, неприметно подкрадываюсь к ним. Да, это двое в серо-зеленой форме, гонведы. Похоже, они уже в бреду. Рядом с ними сидят двое кроатов, ни один не обращает на них внимания. Под не ошибся. Их руки покрыты красными пятнами. Губы потрескались. У них тиф.

Когда я возвращаюсь, Под тянет меня в угол:

– Ну что?

– Да, Под, – говорю я хрипло, – вот он и в нашем бараке. Скажи всем из наших. Они должны знать, чтобы были осторожными…

Под всех обходит. Зейдлиц неподражаемо закрывает глаза, узнав новость. На его породистом лице появляется непередаваемо высокомерное и презрительное выражение. Брюнн дрожит и мгновенно уходит в себя.

– Это наш смертный приговор! – говорит он с серьезностью, которая никогда прежде за ним не водилась.

– Глупости! – взрывается Шнарренберг. – Глупость и трусость! И впредь держите подобные мысли при себе, ясно?

У малыша Бланка слезы брызнули из глаз.

– Я буду первым, – говорит он, всхлипывая. – У меня организм уже не сопротивляется. Постоянный холод отнял все силы…

Оба венгра умерли в тот же вечер. Теперь вспышки пойдут со всех сторон – как блуждающие огоньки на ядовитом болоте. Неожиданно у нас появляется больше еды – верный знак. Нет, рацион не увеличился, просто многие отказываются от супа, потому что не могут есть. Выгоды для нас в этом нет никакой, хоть и кажется наоборот, потому что суп настолько жидкий, что его можно пить бадьями, не получая никакой пользы. Мы не берем его больше необходимого. От этого супа начинается мучительная жажда, а воды, чтобы утолить ее, ни у кого нет. Голод нас мучает меньше, нежели жажда.