Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.

Тифозные уже не встают, чтобы справить нужду. Песчаный пол начинает размокать от мочи, под нарами скапливаются кучи кала. Шнарренберг разделил здоровых на команды, чтобы поочередно убирать экскременты. Он медленно приходит в себя. Понял, что и здесь, на задворках войны, можно бороться. Нужно только овладевать новыми приемами, а эта наука не происходит вдруг. Это такие приемы, которые нормальный немец не мог себе и вообразить. Дисциплинированному солдату здесь приходилось гораздо тяжелее, нежели дома или на фронте. И приказания его исполнялись лишь в том случае, когда Под и Артист поленом выгоняли назначенных на работу. В первый день Поду пришлось поколотить одного австрийца, чтобы добиться выполнения приказов Шнарренберга. Его Артист неоценим, этакий боец джиу-джитсу, который любое неповиновение усмиряет одним молниеносным, непостижимым приемом.

Наш «разъезд», чтобы поддерживать старшего по званию, подает лучший пример. Фон Зейдлиц часто вне очереди, с высокомерным выражением, будто это весьма благородное занятие, убирает кал около наших нар. Никто из обитателей соседних нар не ценит этого. Никто не ценит и Шнарренберга, хотя из-за своих приказов он ежедневно подвергает жизнь опасности. Дело зашло так далеко, что без телохранителей он уже не мог передвигаться даже по бараку. «Его задушат», – думаю я. А между тем его энергичные меры многим спасли жизнь. Но такое впечатление, словно они махнули на все рукой, готовы засунуть голову в песок и потихоньку тонуть в собственной грязи.

Доктор Бокхорн поделился со мной известием, что тиф уже перекинулся на все бараки. Ежедневно умирают по 60 человек. Через несколько дней наступит Рождество.

Под сделал хороший выбор, пригласив к нам Артиста. Его можно использовать везде, всегда с охотой и умело. Моментально он достал нам всем хорошую одежду. Хотя он не умеет творить чудеса, а всего лишь снимает ее с мертвых, никто не возмущается.

– Не будет же вам от этого холоднее? – говорит Брюнн.

Нет, мы уже не мерзнем так жестоко, и это самое главное. Правда, мы уже едва узнаем друг друга, ибо все молча сидим на нарах в напяленных друг на друга двух или трех мундирах. На нас поверх наших старых в основном австрийские мундиры, они тонкие, однако все же греют. Временами Артист показывает пару своих фокусов. Даже если теперь никто не смеется, все охотно следят за ними.

Единственный, кто не принимает чужую одежду, – малыш Бланк, который нуждается в ней больше всех.

– Нет! – вскрикивает он, когда Артист хочет набросить на него шинель, и отшатывается от него, словно боится обжечься. – Нет! Лучше замерзнуть! Лучше замерзнуть…

Вчера был сочельник. Что еще мне записать? Нечего, кроме слов, которые доктор Бокхорн сказал вечером: «Человек, неспособный пожертвовать собой ради идеи, не важно, какого рода, в высшем смысле еще не является человеком, не выходит за животный уровень… Мы делаем тут то, что только и создает человека: страдаем ради идеи…»

В этом все дело! И лишь благодаря этому слову можно понять нас…

Сегодня утром умер первый врач. Это самый молодой из двух германских врачей, тот, со странным выражением лица. Он вчера упал без сил возле одного из больных и уже больше не приходил в сознание. Доктор Бокхорн бушует.

– Мы что, в сумасшедшем доме! – кричит он. – Мы в аду?

За последние недели он постарел лет на десять.

Перед бараками начинают расти кучи трупов. У нас нет даже сарая, где можно было бы их складывать, поскольку земля слишком сильно промерзла, чтобы зарыть мертвецов. Да и нет никого, кто мог бы выполнять такую тяжелую работу, не упав при этом. Трупы просто выбрасывают, они лежат кругом на кучах кала, и жирные крысы грызут их животы.

Малыш Бланк больше не желает выходить наружу, и нам неудобно его посылать. Он раздобыл где-то старую жестяную банку.

– Простите меня, – говорит он простодушно, – но я больше не могу проходить мимо дверей. Я умру от ужаса. Повсюду лежат мертвецы. И глядят на меня…

В нашем бараке сорок умерших, но нам удалось всех вынести. Под пока все еще здоров и в силах. По всему лагерю в эти дни, в конце января, ежедневно умирает по сотне человек.

Я вспоминаю карусель на ярмарке, с которой меня ребенком никак не могли снять. В память запала не пестрота вращения, а одна из тех шести – восьми картинок, которые украшали шатер. На этой картинке был изображен сибирский пейзаж с высокими сугробами, через которые бородатые казаки с занесенными нагайками гнали ссыльных мужчин и женщин. Почему именно эта картинка поразила меня сильнее всех остальных, которые тоже изображали какие-то эпизоды, напрочь выпавшие из моей памяти?

Предчувствие ли это? Но тогда, выходит, все давно предопределено? Тогда это испытание было мне предназначено с детства? И тогда уже определено, вернусь ли я домой или здесь найду свой конец? Успокоиться ли мне от этого или же буйствовать?..