Артамошка Лузин

— Райская-то, она ржет! — усмехнулся высокий мужик.

Бабы бросились на мужика:

— Чтоб у тебя язык вывалился, старый гриб!

Вокруг хохотали.

Артамошка и Чалык на реке смыли глину. Надели шапки и пошли на базар. Чем только не угощал Артамошка своего друга! Тот ел, чмокал губами и о всех кушаньях отзывался одинаково:

— Хорошо, сладко, но, однако, печенка оленя лучше.

Артамошка даже сердиться начал.

Они подошли к обжорным рядам, где на раскаленных углях кипели котлы с мясом. Толстая торговка в засаленной кацавейке мешала деревянной ложкой варево. Густой пар клубился над котлами. Мясной запах пьянил. Чалык впился глазами в жирный кусок, который держала торговка на острие палки. Она выкрикивала:

— Баранина! Свежеубойная баранина!

Артамошка быстро сунул монеты, и они с Чалыком получили по куску горячей баранины.

Когда съели мясо, Артамошка спросил Чалыка:

— Сладко?

— Шибко сладко, однако печенка оленя лучше.

— Тьфу! — сплюнул Артамошка. — Затвердил: печенка да печенка!

И только сейчас он вспомнил наказы отца, засуетился.

Над толпой гремел голос зазывалы:

— На острожный двор берем! На сытое дело берем!

Кто погорластее, тот спрашивал:

— А кормежка какая?

— Кормим! — отвечал зазывала.

— А чарка?

— Не обидим!

— А деньга?

— Платим!

Зазывала шел, а за ним валили гурьбой бродяжки бездомные, беднота босой народ, поодаль шли степенно люди с топорами за поясом — плотники, конопатчики, столяры.

— Никита Седой, шагай! Ты за старшину! — шумели мужики.

Артамошка рванулся в ту сторону, где выкрикивали имя Никиты Седого. Кое-как пробился он к Никите, а тот не разобрал, кто и зачем; видит вьется непутевый парнишка, озорует видимо, да как стукнет ногой Артамошку. Не взвидел тот света и зажал бок. Как ветер прожжужало над ухом:

— Не вертись меж ног! Не мешай мужикам!

Едва вынес Артамошка удар, но вновь забежал вперед, догнал Никиту Седого, стал подходить с опаской да с оглядкой. Видит Никита, что тот же озорник. Зверем метнулся он, сжал кулаки. «Ну, — думает, — я ж его проучу, этого озорника! Ишь, нашел над кем потешаться!» Никита был одноглаз, и мальчишки часто досаждали ему: возьмут зажмурят по одному глазу, идут за Никитой следом — мы тоже одноглазы, что сердиться!

Артамошка набрался смелости и, не доходя до Никиты, сказал:

— Сизые голуби прилетели!

— Что? — переспросил Никита.

— Атаманы молодцы… — ответил Артамошка.

Никита понял. Они с Артамошкой отошли в сторону.

— А это кто? — устремил на Чалыка свой единственный глаз Никита.

— То мой дружок, — успокоил Артамошка Никиту и зашептал.

Глаз Никиты то расширялся, то суживался, на скулах играли круглые желваки, вздрагивала широкая борода. Артамошка передал все. Никита взял Артамошку за руку:

— Я ж думал, ты озорной! Я в сердцах крут!

Артамошка потирал бок и молчал. Никита нагнулся к его уху:

— Передай Филимону: будет Никита в стане к ночи.

Артамошка и Чалык шмыгнули в толпу и скрылись.

Чалык всю дорогу приставал к Артамошке с расспросами. Тот едва успевал отвечать. Чалык спрашивал:

— Где те люди еды так много набрали?

— То они на кораблях привезли.

— А в корабли кто положил?

— То они купили в дальних местах.

Чалык не понял, обиделся:

— Они в сайбах чужих все брали? Худо это.

Артамошка усмехнулся:

— У них сайбы больше той горы, — и показал на огромный скалистый выступ.

Чалык от удивления даже остановился, уставился глазами на скалу:

— Кто им такие сайбы ставил?

— То людишки прохожие, топорных дел умельцы.

Опять Чалык ничего не понял. В голове его все перепуталось. Дружба с Артамошкой, плавание на стружках с ватажниками Филимона окончательно уничтожили в сердце гордого Чалыка страх и презрение к лючам. Не раз, лежа на грязных лохмотьях, не спал он, следил за мерцанием звезд на небе, за белым, как молоко, месяцем и думал: «Олени разные по тайге бродят: один белый, другой пестрый, один добрый, другой злой. Однако, и лючи разные…»

И когда кто-либо из ватажников шутил над ним, дергая его за косичку, он сердился: «Однако, этот лючи от злого стада отбился». И тогда брал он из колчана тонкую точеную стрелу, ставил на ней какой-то значок и откладывал ее в сторону.

Немало было ватажников, которые любили Чалыка. Радовался своевольный и гордый Чалык: «Однако, эти от самого доброго стада». И за каждого из таких лючей завязывал он на своей косичке узелок счастья, чтоб жили те лючи долго.

Артамошка толкнул притихшего Чалыка:

— Что умолк?

Чалык поглядел на друга:

— У нас нет большой сайбы и оленя нет. Как жить будем?

Артамошка рассмеялся, вспомнил слова отца:

— Вольному — воля. Сегодня нет — завтра будет!

Чалык не сводил глаз с Артамошки, а тот, припоминая слова отца, горячился:

— Вольны мы, как птицы… Все лавки побьем, купцов оголодим! Артамошка воинственно выпятил грудь.

— Война? — заискрились глаза у Чалыка.

— Война! — сжал кулаки Артамошка.

Невдалеке показался стан вольницы.

Стрела-война