Артем

Люди, которых мы видели или слышали, производили далеко не такое впечатление, как Ваше (да и не только Ваше) письмо. Когда нет ясно поставленных задач, а только неясные стремления, то трудно быть определенным. Говорят, что отсутствие индивидуальности (я бы сказал, пошлость господствующего типа) — наша национальная черта. Раньше ее объясняли самой невозможной чертовщиной (идеализм — только разновидность чертовщины, более утонченная, чем чертовщина забитого вотяка, но все же чертовщина)… А разве человек, не занимающийся определенной общественной или интеллектуальной деятельностью, может выражать что-либо, кроме видовых качеств, то есть не быть общим местом? Нам не нужно прибегать ни к какой чертовщине для объяснения этого, по существу, очень простого и доступного факта.

Как я буду доволен, когда я буду в состоянии не только говорить! Я жду этого момента с большим нетерпением. Однако без всякого нервничанья».

Северная весна между тем с каждым апрельским днем становилась все краше. Белизна снегов, синие тени снежных сугробов — все это прошло, и в свои права вступила весна воды. Потекли, зазвенели ручьи, двинулись вешние воды. Лучи солнца, отражаясь в каплях, рождали мириады маленьких солнц. Из-за решетки камеры Артем долгими часами смотрел «на волю». Лес, кладбище, черный двор, свалочный пункт, свиньи, голуби, с наслаждением купающиеся в талой воде, вороны — все это впитывал в себя Артем.

В такие неповторимые дни ласковой северной весны, когда в камеру через решетку окна заглядывала золотые лучи и виднелся голубой платок уральского неба, Артема охватывала какая-то лень. «Вот уж третий день, как не беру английской книжки в руки», — писал он.

Последствия болезни ощущались все меньше, глухота проходила. Артем пытался прыгать и бегать во время прогулок по тюремному двору. Изредка лишь ноги напоминали о недавнем пережитом — начинались сильные боли. Тогда Артем валился на койку, крепко сжимал челюсти, чтобы не проронить ни одного звука.

Наступил май, а с ним тревоги и надежды в связи с приближающимся днем суда. На 28 мая было назначено слушание дела Артема. Но испытаниям Артема не было конца. Суд в третий раз был отложен. Опять оставалось ждать и ждать, а он уже заказывал себе через друзей на воле сапоги «с огромными голенищами, непромокаемые», для жизни в ссылке «в местах не столь отдаленных».

В Харьков по этапу

Неожиданно в июне Артема взяли из камеры и повезли, как это выяснилось уже в дороге, в Харьков «на опознание».

О том, что везут его в Харьков, Артем узнал лишь в Рузаевке. Ему удалось послать весточку о своем переезде в Москву Мечниковым. «Напишите в Харьков, — просил Артем Екатерину Феликсовну, — что я приеду с первым пензенским. Привет им от меня». Артему важно было, чтобы товарищи в Харькове знали об его приезде. Он понимал, что эта поездка связана с тем, что харьковские охранители напали на его след. Теперь очевидно, что Артема будут судить по двум делам, пермскому и харьковскому. Важно было знать, что предъявят Артему в качестве обвинения в Харькове. Дел за ним осталось в Харькове много. До каких из них докопаются охранники и судебные крючки? Эти думы не давали покоя Артему, но живая русская действительность, какой ее видел после такого долгого перерыва Артем, привлекала к себе его пристальное внимание. Сохранилось описание Артемом его поездки из Перми в Харьков.

«Надо сказать, что теперешние путешествия далеко не так привлекательны, как были в добрые старые времена. Самое худшее — это что не дают в дорогу деньги. Ехать три недели и получать ежедневно только на два фунта хлеба — 10 копеек — это значит быть на карцерном положении во все время пути. Единственное, что хорошо в дороге, это огромная масса знакомств, которые заводятся в дороге. Кого только не приходится встречать в дороге! Рабочие, солдаты, крестьяне, интеллигенты, воры, политики, просто публика. И эти люди путешествуют из края в край… Из Владивостока, Ташкента, Закавказья, из Донецкой области, Западного края, Польши, Москвы, Петербурга, с Дона, с Волги, с Днепра — отовсюду идут, идут без конца сотни и сотни людей. У каждого из них есть свое больное место, он готов без конца говорить о нем. И если бы собрать в одно всю массу разговоров, участником которых был и я, получилась бы огромная картина жизни той части общества, которая не фигурирует в литературе, не имеет своих газет, но которая определяет собой ход нашей жизни. Я бесплодно бился в попытках понять внезапное по виду удаление со сцены того, что мы называли революционным народом. А здесь сразу, без особого труда, мне стало все ясным. И то, каким он был, и то, как и почему его вдруг не оказалось. Как видите, хотя мое путешествие далеко не таково, как дарвиновское или гумбольдтовское, но оно для меня тоже имело свои поучительные стороны. И все же как вспомнишь бесконечное уханье, брань, лязг цепей, бесконечную цепь обысков, так придешь к убеждению, что вольным пассажирам путешествовать куда вольготнее. Зато не так содержательно».