Артур Артузов – отец советской контрразведки

В них Савинков написал, что признал советскую власть прежде всего потому, что окончательно убедился: русский народ поддерживает ее. Во всех письмах повторяется мысль: «Русский народ не с нами, а с Советской властью». «Выбирая между всеми разновидностями бело-зеленого движения с одной стороны и Советской властью — с другой, русский народ выбирает Советскую власть… Всякая борьба против Советской власти не только бесплодна, но и вредна. (…) Правда в том, что не большевики, а русский народ выбросил нас за границу, что мы боролись не против большевиков, а против народа…». Савинков был уверен, что когда-нибудь это осознают даже эмигрантские «вожди».

Захватив руководителя одной из самых опасных контрреволюционных, антисоветских, антинародных организаций — Савинкова, Артузов и его сотрудники одержали блестящую победу как чекисты. Вынудив Савинкова признать свое полное политическое банкротство, цену этой победы удвоили.

Признание Савинковым советской власти для многих казалось невероятным, невозможным, немыслимым. Но такое произошло! Чекисты создали Савинкову комфортные условия. Он находился в тюрьме. Но кто может радоваться тюрьме? Угнетало это и Савинкова.

Между тем Савинков, пребывая в тюрьме, все более впадал в настоящую, усугубляющуюся день от дня депрессию. Тюрьма как форма наказания за содеянное была не для него. К смертной казни он был готов издавна, еще со времен покушений на царских министров и великих князей. Но не к тюремной камере, даже застланной по его просьбе ковром, даже с выездами в Сокольники и походами в театры и рестораны…

Он был человеком дела. Савинков в камере Внутренней тюрьмы чувствовал себя запечатанным в кувшине джинном из арабских сказок.

Настроение резко ухудшилось, после того как 9 апреля 1925 года была освобождена из-под стражи Любовь Ефимовна, делившая с ним камеру.

В отчаянии Савинков обращается к Ф. Э. Дзержинскому.

Он пишет 5 мая отчаянное письмо председателю ОГПУ. Вот его текст с сохранением авторской орфографии и пунктуации:

«v:

Внутренняя тюрьма.

Гражданин Дзержинский.

Я знаю, что Вы очень занятой человек. Но я все-таки Вас прошу уделить мне несколько минут внимания. Когда меня арестовали, я был уверен, что может быть только два исхода. Первый, почти несомненный, — меня поставят к стенке, — второй, — мне поверят, и, поверив, дадут работу. Третий исход, т. е. тюремное заключение, казалось мне исключенным: преступления, которые я совершил, не могут караться тюрьмой, "исправлять" же меня не нужно, — меня исправила жизнь. Так и был поставлен вопрос в беседах с гр. Менжинским, Артузовым и Пилляром: либо расстреливайте, либо дайте возможность работать. Я был против вас, теперь я с вами; быть серединка — на — половинку, ни "за", ни "против", т. е. сидеть в тюрьме или сделаться обывателем, я не могу.

Мне сказали, что мне верят, что я вскоре буду помилован, что мне дадут возможность работать. Я ждал помилование в ноябре, потом в январе, потом в феврале, потом в апреле. Теперь я узнал, что надо ждать до Партийного Съезда, т. е. до декабря-января… Позвольте быть совершенно откровенным. Я мало верю в эти слова.

Разве, например, Съезд Советов не достаточно авторитетен, чтобы решить мою участь. Зачем же отсрочка до Партийного Съезда? Вероятно, отсрочка эта — только предлог…

Итак, вопреки всем беседам и всякому вероятию, третий исход оказался возможным. Я сижу и буду сидеть в тюрьме — когда в искренности мой едва ли остается сомнение и когда я хочу одного: эту искренность доказать на деле.