Арзамас-городок

С тем и уехал сын в московский университет, опять же на медицинский.

В Москве после разгрома «Рабочего союза» в 1896 году молодого Владимирского арестовали, и он девять месяцев отсидел под следствием в Таганской тюрьме. «Дела не пришили», и Михаил отделался легкой ссылкой в Нижний Новгород. В 1899 году, в разгар студенческих волнений в Москве, Владимирский опять выслан в Нижний, теперь уже под гласный надзор. Осенью этого года он уезжает в Германию и только после окончания Берлинского университета в 1902 году возвращается в Россию. Михаилу 28 лет.

…Едва взят фельдшером близ Арзамаса в Дальне-Константиново — иностранный диплом не давал права занимать врачебную должность. Через четыре месяца фельдшер увольняется за неблагонадежность. В конце августа 1903 года Владимирский сдает экстерном экзамены за полный курс медицинского факультета в Казанском университете и далее служит санитарным врачом в Сормове. В 1905 году принимает активное участие в выступлениях сормовских рабочих, в организации вооруженных дружин. Осенью, опасаясь ареста, скрывается в Москве.

Но вначале Михаил объявился в родительском доме.

И опять отец Федор приступил к разговору, впрочем, уже не надеясь, что его слово что-то изменит в судьбе старшего.

— Елена тоже в сормовских беспорядках была замешана?

— Тоже! — коротко отозвался сын. — Сестра там фельдшером служила.

— От мужа-священника сбежала — позор! Мне-то каково на сердце ложилось?.. Соблазнил ты и сестер, — тоскливо вспомнил батюшка.

Сын — здоровый, начинающий полнеть, качнулся за обеденным столом, забывчиво позванивал чайной ложечкой в стакане, пробовал отшутиться:

— Женщин все равно кто-то да соблазнит…

Федор Иванович будто не слышал этих слов.

— Да согрей они у семейного очага свою семью — разве это не счастье?! Им бы и своей женской, материнской судьбы за глаза хватило. Знала бы мать ваша… Как бы она, голубушка, печаловалась…

Михаил оправдывался и за себя, и за сестер:

— Уж если серьезно, отец. Это вы нас соблазнять-то начали. Сколько раз с завидным жаром вещали о лучших сынах и дочерях России. Это ведь от вас впервые я услышал Пушкина: «Мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы…» Вот и посвящаем!

В долгом разговоре Владимирский, едва ли не в первый раз, попустил себе, перешел на крик:

— Какие ропотливые вы стали у меня: выучил, выкормил на свою шею. Ему слово а он пять, да все с насмешкой!..

Хлопнул дверью и, снедаемый какой-то незнаемой прежде тоской, заперся в своей горенке.

Сын — уже явно отрезанный ломоть, исчез из дома не попрощавшись.[68]

В сумятице молодости поддался слабости и ушел из жизни второй сын — аптекарский ученик Алексей. Умер в болезни младший Ваня. Тяжело пережил эти две беды священник, навсегда они остались у него в душе острой саднящей болью.

Глядя на старшего брата, преклоняясь перед его «революционной волей», решительным выбором судьбы «борца за счастье народное», одна за другой готовились служить революции и дочери Владимирского. Еще в девятисотом году в случайно подслушанном разговоре дочерей услышал он с каким захлебом восторга говорили его милые девочки о Марии Гоппиус, что вела уроки кройки и шитья в городе, о бесподобном учителе городского училища Козыреве. Тогда батюшка еще не догадывался, что Гоппиус — эта маленькая росточком, некрасивая, с каким-то диковатым лицом дамочка — профессиональная революционерка. А вот Николай Козырев — да сей муж почти и не скрывал своих прогрессивных, конечно, взглядов…

Когда Федор Иванович понял, куда и зачем сманили его девочек, было уже поздно воротить их в сытый домашний уют. Да они будто сговорились с Михаилом, и однажды Софья выразительно вспомнила перед родителем: «Не может дочь (в подлиннике „сын“) глядеть спокойно на горе матери родной, не будет гражданин достойный к Отчизне холоден душой!» Может, не прав Некрасов?! И еще более поразила отца Федора прежняя хохотушка Леночка. Прямо в лицо отцу, срываясь в декламации голосом, выпалила слова гимна поэта Плещеева: «Вперед! без страха и сомненья, на подвиг доблестный, друзья!»

Владимирский растерялся, разом почувствовал себя слабым, униженным, и горьким было это его унижение. Бессонными порой ночами в покаянном порыве терзал он себя тем главным: какой ты пастырь, если детей своих не уберег от стороннего влияния. Ну там блудный сын, а девчонки-то в пагубе политики! Молчаливой боли нет… Кричала, кричала она внутри батюшки, долго не утихала. Не был ты ревностен, как подобает, к ребяткам, сеял в их души скупо, скупо и пожинаешь теперь. Очевидно, так… Ты же хотел своим чадам этого… «свободного роста души», глаголал о высокой свободе личности… «Безумство храбрых — вот мудрость жизни!» Так, так тебе и надо! — высмеивал старик свои грешные «демократические» порывы далекой молодости. О, лукавые мудрости века, сколько же вы сатанински содеяли зла во всем мире… Случалось, где-то в дальних тайниках своей души Федор Иванович пусть робко, но оправдывал детей в выборе судьбы, но отец, отец-то в нем чаще вскипал другим.