Асорин. Избранные произведения

Испания нуждалась в тесном общении с Европой. А Европу для нас представлял в ту пору Фридрих Ницше. Из рук в руки переходила книга Хенрика Лихтенбергера «La philosophie de Nietzsche»[90], вышедшая в свет в 1898 году, том самом, которому наше поколение обязано своим именем. А в 1902 году я поместил в мадридской газете «Эль Глобо» две статьи под общим названием «Испанский Ницше», где проводил ряд параллелей между Ницше и Грасианом. Прошло время, и за границей занялись основательным изучением этих аналогий. Упоминание Ницше вызывает у меня в памяти имя и другого европейца — Вагнера, чью музыку я слышал давным-давно, еще когда жил в Валенсии. Там эту музыку с восторгом принимали все — и знатоки, и непосвященные. Да и в Мадриде исход борьбы вокруг Вагнера был предрешен. Основными ее вехами стали премьеры «Тангейзера» в 1890 году и «Мейстерзингеров» в 1894-м, а главными действующими лицами — Артета, Аррин, Боррель, Пенья-и-Гоньи. Испании нужно было укрепить связи и с Америкой. Развитие контактов с Европой могло и далее обогащать нашу литературу. И чем сильнее и самобытней становилась бы она, тем скорее завоевала бы уважение и восхищение в Америке.

Сознавая это, наша группа поручила мне составить письмо на имя министра народного образования. Суть заключалась в следующем: государство выделяет стипендии художникам — мы предлагаем направлять во Францию также и государственных стипендиатов-литераторов. Письмо было подано в министерство, а затем в виде брошюры разослано по всем культурным учреждениям страны. В нем, в частности, говорилось:

«И вот сегодня, когда подлежит государственному попечению все, что делает жизнь достойнее, было бы только справедливо, если бы государство оказало свое благородное воздействие на столь важную для жизнедеятельности общественного организма сферу художественного творчества как литература. Государство содействует развитию изящных искусств; разумно ли оставлять на произвол судьбы искусство слова? В прежние годы, может статься, подобное пренебрежение и было объяснимо, но сегодня, когда проза, драматургия и лирическая поэзия стали мощным двигателем общественного развития, отражая идеалы и чаяния современного человека, именно сегодня, как мы убеждены, литературе должно оказать содействие. И не на равных основаниях с живописью и музыкой, поскольку следует учесть большую общественную значимость литературы. Ведь именно эти соображения заставляют государство поощрять поездки за границу юристов и обществоведов. Не случайно же родилась в свое время идея выделять и поощрять литературное произведение, наиболее верно передающее дух эпохи, и это славное начинание стало традицией».

Вот и все. И мне видится маркиз де Сантильяна (1398–1458), задумавшийся где-то посреди кастильского нагорья о Мичауте и Алене Чарротьере (так выглядят их имена в его написании), то есть о Пьере Мишо и Алене Шартье, французских поэтах.

КАСТИЛЬСКОЕ ДОСТОИНСТВО Перевод А. Садикова

Поколение 1898 года сделало основными для себя два слова, в наибольшей степени отвечавших образу наших мыслей. Одно из этих слов — «распущенность», другое — «Испания». Главным нашим врагом, с которым мы сражались упорно и самозабвенно, была распущенность. Мы воевали с ней — а она воевала с нами. В нашем сознании это слово в наивысшей степени воплощало в себе разрушительное начало, тогда как слово «Испания» — созидательное. Всеми средствами, доступными литературе, художественным исследованием картин природы, городов, людей мы старались утвердить отношение к жизни, которое можно очень кратко выразить двумя словами — «кастильское достоинство». Это — чувство одновременно древнее и современное. Чувство благородное и непреходящее.

Баску — такому, как Унамуно или Бароха, — нетрудно перенять достоинство кастильцев. И в Басконии известно это чувство, роднящее ее народ с кастильским. Со мной было иначе. Я родился на землях Леванта, в старину принадлежавших арагонской короне, и для меня пейзажи, обычаи и люди Кастилии — все было чужим. Приобрести названную мной черту кастильского характера помогли мне восемь лет, проведенные в монастырской школе-интернате (принадлежавшей ордену «Школ Благочестия»), и испанские классики, которыми я зачитывался в ранней юности — в ту самую пору, когда прочитанное глубже всего западает в душу.