Асорин. Избранные произведения

В феврале 1903 года, после шумного королевского двора в разгаре карнавала, я очутился в тихой Вильянуэве. Стены трескаются и выгорают; окна и двери старинных особняков круглые сутки заперты; шашель втихомолку буравит древесину. Душу поглощают покой и тишина. Я смотрел с окраины вдаль, провожая взглядом дорогу к Башне Хуана Аббата. В первый же вечер мне удалось побывать в доме, где умер Кеведо. Узкая дверь, обнесенный галереей дворик, простые деревянные перила. Слева, как войдешь, — комнатка с окном на улицу. Скромность и бедность, каких мало. Здесь, вдалеке от суеты больших городов, в затишье и нищете окончил свои дни тот, кто был среди современников самим неистовством, энергией, буйством, вулканом идей. А теперь вообразите себе на другом конце социальной лестницы, в противоположность Кеведо — прозаику, поэту, философу, дипломату, политику — деревенскую старуху, которая ни о чем не ведает и ни к чему не рвется. Вот одна из таких одетых в черное старух и провела меня спустя три столетия в комнату, где умер великий писатель.

— Здесь, в этой комнатушке, — пришепетывала она, — говорят, скончался Кеведо.

II

Кеведовская Испания — край жестокий и неистовый. Иное дело — Сервантес. В тех «Назидательных новеллах», которые я бы назвал экзотическими («Великодушный рогоносец», «Госпожа Корнелия», «Английская испанка» и другие), кастильская суровость и мрачность словно пронизаны веселым и ясным лучом, светом Средиземноморья, Италии, Англии. Когда в прозе Сервантеса — по контрасту с нашими высокогорьями, пустошами и сиротеющими в безлюдных полях постоялыми дворами — вдруг открывается спокойное латинское море, беспечные и приветливые итальянские кабачки, зеленые английские лужайки, на душе теплеет. У Кеведо таких лучей не встретишь; он — сплошная угрюмость, суровость, мрачность, сухой и резкий чекан. Чем бросается в глаза воссозданная им Испания? Возвращаясь сегодня к его книгам, вспоминаешь уличные объявления и деловые бумаги эпохи, труды экономистов. Отсюда и этот телеграфный стиль — он как нельзя лучше передает сжатую, рубленую речь Кеведо и наши чувства от его Испании.

Один из старых кастильских городов: Сеговия, Алькала, Авила, Бургос. В центре — особняк из каменных плит; огромный герб на воротах, широкие балконы с кованой оградой, лоснящиеся медные шары по углам решетки. В оконницах — квадратики толстых стекол: одни заменены холстиной, другие, разбитые, стянуты полосками бумаги, от третьих торчит единственный осколок. Чтобы в дыры не дуло, внутренняя дверь балкона заперта (приказ вставить стекла отдан месяцев восемь назад). Портал обложен галькой; с крыши свисает потухший фонарь; стекла в нем тоже выбиты (приказ сменить фонарь отдан вот уже полгода). Наверху — просторная зала. Спертый, пропахший потом и плесенью воздух. Шкафы, набитые бумагами всех сортов: толстые листы, листы в муравьиных цепках сплошных узких букв, листы, проштемпелеванные круглыми печатями. В глубине — помост, на нем — стол под сукном. Канцелярия Талаверы. Промокательницы, с легким шорохом посыпающие скрепленные печатью толстые листы железными опилками.

Три господина в черном входят и рассаживаются. У одного тонкое, бледное, землистого оттенка лицо; он словно мысленно вглядывается во что-то. Ничего не видит и не слышит. Не видит и не слышит мольбы, жалоб, стонов, рыданий.

Тучи полицейских, начальников и подручных, альгуасилов, канцеляристов: Марко Оканья, Бредень, Верста, Плутень, Гонсало Ксенис, Петля, Чешуйка, Хуан Кругляк… Приходят, уходят, бегут по улицам, врываются в дома, вносят и зачитывают бумаги, стучат жезлом об пол, мигают фонариками в ночном мраке.

Стряпчие, стряпчие, стряпчие, стряпчие…

Темная, смрадная камера. Гам и гомон арестантов. Варварские забавы, шлепки, затрещины. Нестройный рев богородичного молебна. В углу — бледный мужчина с запущенными волосами и бородой. Он сидит, упершись локтями в колени, сжав голову руками.

Ждет приговор Лобресно;
скоро придут за ним
и — по судьбе и доля —
вздернут до именин.

Вскарабкавшаяся на осла старуха с бумажным колпаком на голове и голыми плечами в перьях, приклеенных рыбьим жиром.

Алонсо Чурбан, сеговийский палач. Густые усы, винная отрыжка, шрам через все лицо. (Всегда к услугам, плата по договоренности.)

Граничный столб у въезда в селение. (Одни — простой колонной, другие — с изящной капителью, третьи венчает красивая клетка или живописный каменный фонарь.) Граничный столб. Плотная стая ворон и соек кружит над человечьей ногой, подвешенной за кольцо либо втиснутой в фонарь или клетку.

Колокола — в Толедо,
собор — в Леоне,
куранты — в Бенавенте,
столб — в Вильялоне.

Костер в предзакатных сумерках. Сбившиеся кучей люди. Тоскливые вздохи. Треск сучьев. Запах жареного и уже пригорающего мяса. (В потемневшем небе затеплилась первая звезда.)