Асорин. Избранные произведения

Будь это портрет в интерьере — вблизи груды беспорядочно читанных книг, — «Воля» осталась бы камерной, головной хроникой эпохи. Но в ней есть другой — и не второстепенный план: Мадрид, Толедо, вереница провинциальных, забытых богом городков, и Екла, цитадель испанской косности, если не символ Испании. Фон, выписанный подробно и скупо, статичен: уже двадцать пятый век строится — и разваливается — храм, четвертое столетие растет смоковница, посаженная Святым Паскуалем. И, кажется, эта широкая, неподвижная панорама нужна затем, чтобы поместить в реальное пространство первый план романа — портрет героя и поколения, данный в лихорадочном (особенно по контрасту с фоном), беспорядочном движении, резкими монтажными стыками. Но не только. Фон «Воли» переносит все происходящее под знак вечности и потому так же необходим роману, как коллективному портрету в «Погребении графа Оргаса» верхняя часть картины.

Поколение 98 года узнало себя в портрете; как ни странно, они — мятежники, проповедники, трибуны — в безволии Антонио Асорина узнали свою болезнь, mal de siecle[2]. Безвременье, в которое выпало жить, отпечаталось и на их душах изначальной, изматывающей усталостью.

Принято считать, что композиция «Воли» намеренно размыта: «Книга безвольна, как ее герой, — пишет один из исследователей, — она дробится на несвязные фрагменты, необязательные эпизоды, а главное — вязнет в нескончаемых разговорах, которые язык не поворачивается назвать философскими, настолько они эклектичны. В книге нет действия — не потому ли, что Асорин не был силен в сюжетосложении?» Не потому. (Поверьте на слово, в рассказах Асорина, которые не вошли в наше издание только по недостатку пространства, есть головокружительно закрученные сюжеты.) Здесь, в романе без действия, без воли, сюжет в привычном понимании слова невозможен. Не будем навязывать писателю отвергнутые им законы. С первых же опытов он шел к роману, «где все переменчиво, зыбко, невнятно — как в жизни, а не расчерчено условными фигурами, как на любом литературном чертеже».

Ему нужно, чтобы книга казалась безвольной. Это читательское впечатление подготовлено музыкально выверенной композицией: у каждой части своя завершенная структура, словно бы не нуждающаяся в продолжении или обрамлении, части соразмерны, контрастны и связаны сложной системой лейтмотивов, смен тональностей, мелодических обращений. Одним из таких перепевов в переложении для двух дуэтов и начинается повествование.

И сегодня «Воля» изумляет своей кинематографичностью: точно отмеренные доли хроники, смонтированные с пейзажными панорамами, проходы от самого дальнего и верхнего плана к медленно укрупняемому общему плану города, улицы, дома, комнаты и, наконец, лица. Лаконичная, точно увиденная деталь, и снова суетливые кадры хроники, пейзаж…

«Волю», отчетливо полемичную по отношению к традиционному роману, конечно, естественнее рассматривать в одном ряду с идеологическими романами поколения 98 года, но и этого определения недостаточно. Ведь здесь нет испытания идеи или идеей, ибо нет выбора — непременного условия романов Унамуно. Суть как раз в неспособности избрать — себя ли, судьбу, мысль. Да и идеи (здесь критик прав) так расплывчаты и разнородны, что не могут удержать на себе роман; авторское же отношение к ним нередко иронично. Это какая-то ненастоящая философия; обращенная в быт, в словоговорение и в итоге подменившая собой жизнь, она чревата не только жизненным крахом, но и «упадком разума» — таков конечный диагноз автора. Но поначалу игра кажется привлекательной и не вызывает протеста у читателя, а героев затягивает. Может быть потому, что философствование, как и ирония, — непременный атрибут эссеистики, особенно дорогой сердцу всякой книжной натуры. Так обнаруживается вторая жанрообразующая составляющая «Воли» — эссе, причем равнозначимая собственно романной. Наверное, только «Воля» — один из первых и наиболее чистых опытов в экспериментальном жанре — полностью отвечает определению «роман-эссе», строго удерживая равновесие: не сбиваясь ни на эссеизацию романа, ни на беллетризацию эссе.