Ассира

– Вы ведь нарочно тянете время?

– Прости, что ты имеешь в виду?

– Вы ведь все знаете? И специально мне не говорите. Задаете вопросы, как будто я дурочка. Да помню я и имя свое, и адрес. Я даже адрес папиной любовницы помню, и номер ее телефона. Скажите мне, что с моими родными? Что произошло?

– Хорошо, Лора, раз ты настаиваешь… Произошла страшная трагедия. Твои родители попали в аварию, когда возвращались домой…

И замолчал! Как будто бы я должна была продолжить за него.

– Я слушаю! Договаривайте уже! – закричала я не своим голосом. Больше всего меня томила эта затянутость. Ведь можно не оттягивать неприятный момент, а просто обрушить его на голову, окатить неприятным известием, словно ледяной водой из ведра. По мне, уж лучше так, чем лить маленькой струей, которая не дает дышать от страха и ужаса.

– Говорите сразу все! Пожалуйста! – видимо, вид у меня был безумный. Цвет кожи сливался с белой больничной сорочкой и простынями на кровати. А на подушке ярким пятном лежали растрепанные рыжие волосы. Врач, вероятно, все это время смотрел на них, потому что наши взгляды никак не могли встретиться – он смотрел немного выше меня или немного вбок. А я неотрывно смотрела в его бегающие глаза.

– Никто в обеих машинах не выжил. У них не было шанса выжить. Лобовое столкновение на большой скорости. Водитель встречной машины был пьян. Он погиб. Твои мать, твой отец, твоя сестра… Все они тоже погибли, Лора…

***

Когда слезы застилают глаза, окружающий мир кажется необычным и очень живописным. Дома, деревья, лица людей – все сливается, перемешивается друг с другом. Кажется, что все это цветное, наполненное красками и огнями и очень близкое друг к другу, одно целое. Жизненный клубок. А по обратную сторону слез – твоя обнаженная душа, которая с этим клубком не может соединиться. Она вечно одна: нежная, ранимая, кровоточащая. Ее никто не видит, она также размыта для посторонних глаз.

Я сто лет не плакала. Не было повода. Оказывается, во мне, тринадцатилетней, скопилось такое количество слез! Они все текли и текли без остановки. Мне казалось, что я скоро сама стану слезой, и от меня ничего не останется, только соленая, тёплая влага. А потом слезы закончились.

Вот так вот: живешь-живешь, а потом раз – и все. И не знаешь, что с этой пустотой делать, куда идти, как жить. Как жить? Как? Скажите мне, как жить, когда остаешься одна в тринадцать лет? Скажите мне, где найти силы жить вообще? Где найти ответ на вопрос – зачем жить дальше, если ты одна и никому до тебя нет дела? Столько вопросов, и ни одного ответа!

Потеря. Это боль и страх. И это всегда внезапность. Если вы такого не испытывали, то вы автоматически счастливый человек. Вы не имеете права просыпаться в плохом настроении. Каждый ваш день удивителен. Ваша жизнь наполнена и прекрасна только потому, что все ваши любимые – живы. Обнимите и поцелуйте их прямо сейчас. И скажите им о своей любви. Потому что никогда нельзя быть уверенным в том, что произойдет с вами или с ними завтра.

Итак, в тринадцать лет я оказалась сначала в приюте-распределителе, с затем – в школе-интернате. Круглая сирота, никому в мире не нужная. Только представьте: я не нужна была ни одному человеку на целой планете. Это страшно. Даже с Лукой меня безжалостно разлучили. Лохматый черный пес остался на попечение соседки тети Наташи, а через несколько месяцев умер. “От тоски, наверное”, – так она написала мне в единственном письме, на которое я не ответила. Последняя надежда на то, что меня кто-то ждет, растаяла, как туман над болотом, в которое день за днем превращалась моя жизнь.

***

Девять пар глаз уставились на меня, когда пожилая воспитательница Нинель Моисеевна распахнула двери:

– Знакомьтесь, новенькая!

Я прижала к себе рюкзак, втянула шею поглубже в горловину колючего свитера. Женщина указала на свободную кровать, аккуратно заправленную выцветшим покрывалом, потом неуклюже провела рукой по моим растрепанным волосам.

– Мы здесь дружно живем, правда, девочки?

Никто не ответил ей. Я угрюмо смотрела в пол, всем телом ощущая, как с разных сторон в меня впиваются стрелы недружелюбных, колких взглядов. Слух улавливал неприятные шепотки:

– Рыжая!

– Глазищи-то свои выпучила.

– Родители у нее погибли…

– У Наташки тоже мать умерла, но она так зло не смотрела…

На негнущихся ногах я подошла к кровати и присела на край, сгорбив худые плечи. Не обращая внимания на девочек, я исподлобья уставилась в окно, прижимая к груди рюкзак, в котором лежали остатки моей прежней жизни: мамины бусы, отцовские кисти, Алисин блокнот и запах родного дома, который пока еще хранила вытертая коричневая подкладка…

За окном падал снег мягкими хлопьями, как будто и не было вчера оттепели. Я представляла, как этот укрывает в эти самые минуты три свежие могилы на городском кладбище. На этих трех аккуратных земляных холмиках с деревянными крестами я недавно лежала, уткнувшись лицом в землю. Лежала до тех пор, пока меня насильно не подняли и не увели с кладбища домой.

Дома тетя Наташа из соседней квартиры шептала своей сестре: