Ассира

Когда я была маленькой, отец называл меня деревцем: я была высокая, худая, с длинными руками. “Деревце мое, обними меня своими веточками,” – так он всегда говорил, когда укладывал меня спать. Может быть поэтому меня постоянно опутывали ветви, которые видела только я. Мама называла это ненормальными фантазиями, отец успокаивал ее тем, что с детьми такое бывает. К врачам они с этой проблемой не обращались, за что я им благодарна. Папа говорил, что психиатр найдет отклонение у любого творческого человека и сможет испортить ему репутацию и всю дальнейшую жизнь. Я же привыкла к этим ветвям и считала их своей защитой. Но иногда они реально мешали – сплетались коконом надо мной и застилали реальный мир, погружая меня в бесконечную темноту.

– Подумаешь, заросли ивы перед глазами! – говорил отец, – вот если бы у нее перед глазами появлялись зеленые человечки, тогда бы я подумал, что с ребенком не все в порядке. А тут лес, природа, ветви… Сплошная красота и романтика. Она у нас истинный художник, Мариночка, – успокаивал он мать.

Так, благодаря моим родителям, которых многие бы назвали безалаберным и безответственности, у меня было обычное, вполне счастливое детство без докторов и без страшных диагнозов.

Наш тихий дворик, в котором оно прошло, не менялся много лет. Иногда я, уже взрослая, возвращалась вечером домой, и на лавочке у входа в подъезд сидели бабушки. Я здоровалась с ними и терялась во времени. Как будто мне снова было восемь. Как будто сейчас я поднимусь на четвертый этаж по круглой лестнице с изрезанными и выжженными в некоторых местах, перилами, нажму на звонок, и мне откроет дверь Алиса, черный лохматый пес Лука прыгнет мне на плечи и лизнет в щеку, а в ноздри ударит терпкий горячий запах маминых подгоревших котлет. Но, стоя у своей двери, я понимала, что от прошлого остались только бабушки у подъезда и мои бестелесные миражи, которые преследовали меня чаще, чем мне бы этого хотелось.

***

Моего отца звали Григорий Филиппов. Он был художником. Почти все время он проводил в своей мастерской. Давал частные уроки и писал картины, которые неплохо продавались. Возможно, потому что цена у них была копеечная. Иногда отец не ночевал дома, после чего на следующий день мы с Алисой с волнением слушали, как мама за стенкой кричит на него, переходя на визг. Лука лаял, что придавало маминому крику еще большую патетичность. Причина крика всегда была одинакова: отец – кобель и тунеядец, опять спал со Светкой Назаровой. На самом деле, отец, действительно, спал с ней. Я застала их однажды лежащими без одежды и страстно целующимися на старой тахте в отцовской мастерской. Но так и не сказала маме об этом. Почему-то, мне не было жаль ее. Наоборот, я жалела отца, которому приходилось терпеть постоянные ссоры и крики.

– Мариночка, женщина моей жизни – это ты. А Светлана – это моя модель и мой ассистент. Только и всего. Не смешивай семью и работу, пожалуйста. И не кричи, ради бога, дети услышат.

– Да твои дети уже давным-давно знают, чем ты там с ней занимаешься, скотина! Ненавижу тебя! И всех твоих бесконечных баб! Катись к своей Светке! Прямо сейчас же собирай свои вещи и катись!

Мы привыкли слушать их ругань. После получасовой ссоры мама обычно раскидывала по всей комнате краски и кисти отца, рвала свежие эскизы, выкидывала его рубашки и белье из шкафа в коридор. А потом сама хватала пальто и выбегала на улицу. Лука лаял, скулил у двери, рвался бежать за матерью, умоляя ее вернуться домой. В отличие от отца, который спокойно прибирал последствия пронесшегося урагана, наводил порядок в своем шкафу, а потом заваривал чай и звал нас на кухню, где на блюдце лежали пряники. Я сразу же бежала, а Алиса запиралась в комнате и не выходила оттуда до маминого возвращения.

Я любила, когда мамы не было дома. Никто не отвлекал тогда отца от меня. Я была на сто процентов папиной дочкой. А Алиса нет. Ее, казалось, отец раздражал так же, как маму. Часто они шушукались с матерью на кухне за закрытой дверью и выходили оттуда потом – хитрые и серьезные, словно два заговорщика. После таких тайных совещаний, отец не мог найти то краски, то нужные кисти, то вчерашние эскизы.

Самым большим счастьем для меня было проводить время в отцовской мастерской. Я могла сидеть там часами: молча, тихо, чтобы никому не помешать. Я готова была на все, только бы меня не прогоняли домой. Здесь появлялись на свет мои первые рисунки. Здесь же в моей душе родилась огромная любовь к живописи. Отец научил меня всему, что знал и умел сам. Даже когда у меня что-то не получалось во взрослом возрасте, я словно чувствовала, как он своей мягкой рукой поправляет мою кисть, чтобы линия получилась точной.