Астрахань - чёрная икра

Надо сказать, что здесь, в месте эпическом, у слияния Волги и Каспия, мне пришлось наблюдать самый простенький коммунальный водевильчик, которому, правда, Иван Андреевич всё-таки пытался придать эпический оттенок по примеру хана Стеньки. Но эпических водевилей не бывает, да и за борт в наше время ответработник и член партии может выбросить свою наложницу лишь фигурально. Так что в вольном волжско-каспийском воздухе носился нечистый душок подушек, орошённых злыми слезами развратной женщины. И всё это выглядит особенно отвратно на фоне живой трагедии убийства человеком иных обитателей Божьей земли. Причём в заповеднике, где такое убийство якобы запрещено, эта жертвенность живого перед алчной силой двуногого гордеца выглядит особенно угнетающе. Сам себя возвысив до небес устами таких человекопоклонников, как Горький и Метерлинк — соцреалист и соцмистик, человек дал неосознанному зверству прошлого перейти в осознанное романтизированное зверство нового времени, объединить зверство с правом. «Человек — это звучит гордо», — так примерно поёт дуэт Горьковского Сатина из натуралистического «На дне» и Метерлинковской Собаки из мистической «Синей птицы». Ведь недаром же подобная соцмистика была допущена на натуралистическую сцену МХАТа. Вырожденца Сатина мне не жалко, жалко Собаки, существа духовного, но человеком обманутого и обученного своим дурным страстям. Обученного видеть в чужой крови не пищу для удовлетворения голода, а пищу для удовлетворения дурных желаний. Скажут, приговор мой человеку слишком односторонен и суров. Наверное. Однако только такими приговорами мы можем пробудить чувство вины у погрязшего в насилии и чванстве двуногого из рода нашего. Вины перед иными живыми обитателями земли и друг перед другом. Ибо испокон веков животное было тем существом, на котором совершенствовалось зверство человека над другим человеком.

Сразу же по прибытии в заповедник я вижу истоки этого зверства во всём размахе. Хрипушин и Бычков приступают к заготовке рыбы, используют своё право на браконьерство как законную оплату своих хлопот и расходов по доставке к начальству гостей.

— Любую рыбу солить можно, — говорит Бычков, доставая блесну, — а что останется, на котёл пойдёт.

«На котёл» — это значит, сварим уху. Рыбалка здесь — как в аквариуме магазина «Живая рыба». Рыба, пока в заповеднике, идёт «всплошь», как некогда она шла в Волге, особенно низовой.

Этот сплошной ход рыбы ещё лет сто с лишним назад даже вверг писателя-народника Глеба Успенского в тоску, о чём он сообщил в очерке «Мелочи путевых воспоминаний». Речь шла о путешествии, подобном моему, но в обратном направлении — из Каспия в Волгу. Пароходу, на котором находился народник-беллетрист, поминутно встречались лодки с только что пойманной рыбой. «Какая это рыба?» — спрашивал он. «Теперича пошла вобла, — отвечали ему… — теперича сплошь всё вобла… Ишь вон её сколько валит! Теперича она сплошь пошла».

Это «сплошь» и навеяло на Глеба Успенского тоску. По уши погружённый в болото российских «общественных вопросов», он в каждой встречной «мелочи», которой считал обилие рыбы в Каспии и Волге, где она «прёт, целыми тысячами, целыми полчищами, так что… разогнать невозможно», увидел метафору «сплошной» народной жизни. «Всё теперь пойдёт сплошное… и поля, и колосья, и земля, и небо, и мужик, и бабы, всё одно в одно… с одними сплошными красками, мыслями, костюмами, одними песнями… Вобла сама по себе стоит грош, а миллион воблы — капитал, и миллион Семёнов Никитичей составляют тоже полное интереса существо… а один он, со своими мыслями — непостижим и не изучим»[18]. Семён Никитич у Глеба Успенского нарицательное имя представителя «народа». И вот прошло более ста лет, явилось «будущее», на которое так надеялись наши «общественники» типа Глеба Успенского. И что же переменилось? Начнём с «мелочей», раз именно ими пользовался Глеб Успенский в своём изучении общественных проблем. Одной вобле ныне не грош цена, этот порок уже исправлен, и рыба всплошь не идёт более, разгромлены её полчища. А как же Семён Никитич? Преодолел ли он сплошной быт, сумел ли подняться к сознанию народа торгового, европейского? Или по-прежнему сильна в нём поговорка «Кто чем ни торгует, тот тем и ворует», выдуманная океаном людским, как Каспий и Волга выдумали воблу?

Вот две современные капли этого вечного океана — Хрипушин и Бычков. Что выделяет их теперь из общего? А что выделяет Ивана Андреевича?