С разрушением мифологии часть её образов входит в структуру новых религий, а остальные десакрализуются и продолжают существовать как сказки. Религии нового типа, где мифология сплетается с историей, с одной стороны опираются на эпические повествования, с другой — на архетипические образы последних стадий мифологии. Сквозь историческую подоплёку религиозных сюжетов продолжает просвечивать их мифологическое содержание — и не потому, что религия, вскормленная мифами и впитавшая в себя их образы, не смогла освободиться от их влияния, а потому, что содержание этих образов оказалось слишком глобальным, чтобы они совсем могли быть преданы забвению.
Поэтому будет лишь закономерным и отнюдь не кощунственным найти черты древних архетипов в области новых религий. Юнг так говорит об этом:
Новые религии рождаются на импульсе архетипа Марса — развития понятия личного "я". В это же время формируется противопоставление науки и религии. По словам Фрэзера[134]
, различие между этими двумя мировоззрениями зависит от ответа на принципиально важный вопрос: носят ли управляющие миром силы сознательный и личный или бессознательный и безличный характер? Наука исключает "я" из описания законов природы, религия считает Бога сознательной личностью. Но хочется подчеркнуть, что этот вопрос становится актуальным именно на этапе кульминации марсианской мифологемы — а до того такого противопоставления нет: как нет его в астрологии и мифологии. Языческие боги выступают одновременно и безликими законами природы, и активными агентами жизненных перемен, вступающими во взаимодействие с самосознанием человека.Обычно образ личного бога соотносят лишь с новыми религиями — такими, как иудаизм или христианство. Однако доступные нам сегодня исторические факты подтверждают, что задолго до Авраама человек умел возвыситься до видения бога не только через явления природы ("по-язычески"), но и через себя самого. Когда возникло такое видение? Мы говорили о том, что уже десять тысяч лет назад люди строили на Земле храмы. И если вспомнить аксиому "что наверху, то и внизу", то уже тогда должны были существовать и "храмы небесные": независимые от времени реалии сознания людей, которые побуждали их поклоняться кому-то, для кого нужен был их человеческий дом — кто почему-то не мог жить просто в природе. Другое дело, что "Я" людей было тогда горазд» ближе к образу "Мы", чем к утверждению "Я сам". Но разве водолейское определение "мы — люди" не может вывести нас к личному Богу? Ведь все архетипы существуют равноположенно и всегда.
Если поверить христианскому догмату, что Христос существовал "прежде всех век", почему бы не допустить, что единый Бог, который создал всех людей равными себе творцами, присутствовал меж ними и сто тысяч лет назад, когда они почитали убитого медведя? Тогда нет существенной разницы между древними язычниками, ещё не разрушившими изначальную цельность и естественность своего восприятия мира, и знающими Бога иудеями и христианами. Тем и другим лишь дробность чувства или сознания мешает проявить творческую активность своей марсианской воли. Единым стихийным порывом весеннего возрождения она объединяет всех — как пламя охватывает сухую солому — разрушает старый мир и воссоздает его таким, каким мы хотим его увидеть. Свет грядущей эры
Водолея рождает идею, что испокон веков все культуры строят единый общечеловеческий храм — что проявляется в единстве символов и мифов.
Черты мифологемы Марса ярко выражены в христианстве, ознаменовавшем собой конец астрологической эры Овна, и в исламе. Альтернативный им буддизм, возникающий раньше, который полагает первой истиной страдание, а путем к освобождению — созерцание, можно трактовать как более пассивную религию архетипа Тельца, знака жизненной мудрости и философии. Но как религия нового типа, марсианскую характеристику буддизм всё же имеет — призыв к новой жизни: