Атаман Платов

Матвею Ивановичу тоже было грустно. Сколько казаков навсегда осталось там, у Москвы и Смоленска, на Немане и Висле, и сколько ещё прольётся горьких вдовьих слёз по убиенным в последних сражениях.

На второй день по прибытии в Новый Черкасск Матвей Иванович поехал с дочерью Анной и её мужем Харитоновым Константином Ивановичем на могилу жены.

Елизавету Петровну не взял.

— Побудь дома, я ненадолго.

— Да-да, конечно, поезжай, — поняла она. — Я останусь…

В коляске доехали до кладбищенских ворот, дальше пошли неширокой дорогой. Справа и слева виднелись в пожелтевшей чаще кресты.

— Вот здесь, папаня, — указала Анна на отходившую вправо едва приметную тропку.

Тропинка, попетляв среди корявых стволов акаций, упёрлась в железную ограду. Тягостно заскрипела дверца.

День выдался спокойный, и в кладбищенской тиши отчётливо слышалось тоскливое попискивание какой-то пичужки, басовито гудя, летал шмель.

— Оставьте меня, — сказал Матвей Иванович. Он опустился на колено.

— Здравствуй, Марфуша. Вот я и вернулся, а ты не дождалась… Без меня тебя похоронили. Как и Надю. Такова уж судьба. Дома — гость, в походе — хозяин. Всю жизнь в седле: оберегал покой России, отбивал врагов…

С прибытием в Новый Черкасск у Матвея Ивановича начались обычные хлопоты. С утра он выезжал из Мишкино, принимался за дела, которых, к великой досаде, никак не убавлялось. Приходили бумаги из Петербурга, из станиц, казаки жаловались, просили, требовали вмешательства в их судьбу, разбирательства самых неожиданных тяжб.

— Ох уж эти мне письменюги! — говорил Платов всякий раз, когда в кабинет входили чиновники из отделов с пухлыми делами или кипами бумаг, которые он должен был прочитать.

— Надо, ваше сиятельство, — с подобострастием говорили чиновники.

— Да по мне лучше пребывать в сражении, чем копаться в бумагах.

Матвей Иванович давно собирался объехать все земли Войска Донского: побывать на севере, посетить верховые казачьи станицы да и калмыков не обделить вниманием. На донских землях их жило немало. В калмыцких поселениях верховодил подполковник Греков, его зять, муж младшей дочери.

Но выехать Платов так и не мог: мешало то одно, то другое…

Был он ревностным хранителем казачьих обычаев и не терпел нарушений уклада. Однажды двое молодых казаков-горожан вздумали щеголять в одежде французского покроя. Узнав об этом, атаман рассвирепел:

— Такого не потерплю! Негоже казаку уподобляться жалким французам и пялить на себя то, что казачьему обличию чуждо. — И приказал щёголей посадить на гарнизонную гауптвахту, а срамную одежду уничтожить.

В другой раз за повинного казака пришла ходатайствовать дама его сердца. Матвей Иванович любезно принял просительницу, внимательно выслушал.

— Как я понял, поручик, что на гауптвахте, ваш возлюбленный.

— О да, ваше сиятельство! Уж скоро месяц, как познакомились! — привстала возбуждённая дама.

— Хм-хм, — недовольно дёрнул плечом. — Приведите-ка сюда поручика.

Поручика привели.

— Вот, господин казак, — обратился к нему Матвей Иванович, — ваша дама пришла просить о снисхождении. Я вам скажу, что прослужил верой и правдой более пяти десятков лет и такое встречаю впервые. Никогда ещё не видел, чтоб за казака, да ещё офицера, просила женщина. Сколько вам определили для отсидки?

— Семь дён, ваше сиятельство.

— Ну, братец, тогда отсиди ещё столько же, чтоб впредь никакая просительница не осмеливалась делать подобное.

Хотя повседневные заботы отнимали немало времени, однако Матвей Иванович решил и важные дела: переиначил организацию Войсковой канцелярии и упорядочил управление в станицах, переселил многие казачьи семьи на новые места. Немало было им сделано и в самом городе, строился-то он на пустом месте.

А на второе лето своего пребывания в Новом Черкасске он занемог. Силы стали изменять. Редко когда высиживал в канцелярии до обеда. Уже к двенадцати часам торопился до наступления зноя возвратиться в родное Мишкино.

Теперь он ясно понимал, не признаваясь в том другим, что место для города было выбрано неудачно. Бирючный кут, на вершине и склоне которого стояли дома, обдувался со всех сторон. Зимой в городе гулял холодный северный ветер, а в остальное время дул острый, как лезвие сабли, восточный. Летом он приносил обжигающее дыхание калмыцкой степи. И от Дона город находился в отдалении.

Тяжёлым было для него лето. В одном из писем, которое послал в конце августа из Новочеркасска в Петербург, Матвей Иванович писал: «Я всё лето провалялся от беспрерывных болезненных припадков, от них и по сие время не могу ещё совершенно оправиться; причиною сему, конечно, жестокие, продлившиеся во всё лето жары, каковых давно здесь не помнят, а не менее и то, что, найдя здесь во множестве скопившихся от долговременного отсутствия моего дел, желал со всевозможной поспешностью дать одним из них должное решение, а другие привести в надлежащий порядок и исправность. Теперь всю надежду полагаю на восстановление здоровья моего на будущую осень, которая, если не исправит оного, то признаться должен, что не знаю уже, что со мной затем будет».

Как-то в кругу близких он соткровенничал: