Атаман Платов

Десять дней после занятия Москвы Наполеон находился в полном неведении, где сосредоточились и что делают русские войска. Он, казалось, попал в западню, из которой не было выхода. Никто не вручил ключей, не предлагал перемирия. Лишь на одиннадцатые сутки стало известно, что русская армия находится у деревни Тарутино, перекрыв идущую на юг из Москвы дорогу.

Заняв позицию у Тарутино, русские преградили путь в благодатные губернии, которыми Наполеон намеревался воспользоваться при возвращении. Недоступными оказались для него и большие провиантские склады в Калуге.

Русская армия как бы нависла над дорогами, по которым шло снабжение французов, угрожала их коммуникациям. Нужно было постоянно думать о своей безопасности, чтобы не допустить внезапного нападения.

Обстоятельства складывались так, что Наполеон всё чаще думал о перемирии. Оно нужно было как воздух, без него пребывание войск в Москве теряло не только смысл, но становилось угрожающим.

23 сентября в Тарутино прибыл посланник Наполеона генерал Лористон.

— Разрешите вручить вам письмо от императора, — подал он пакет Кутузову.

«Князь Кутузов!

Посылаю к Вам одного из моих генерал-адъютантов для переговоров о многих важных делах. Хочу, чтобы Ваша светлость поверили тому, что Вам скажет, особенно когда он выразит Вам чувства уважения и особого внимания, которые я с давних пор питаю к Вам. Не имея сказать ничего другого этим письмом, молю Всевышнего, чтобы он хранил вас, князь Кутузов, под своим священным и благим покровом.

Наполеон».

Прочитав послание, Михаил Илларионович положил бумагу на стол.

— С чем ещё вы прибыли, генерал?

— С надеждой о мире, ваша светлость. Мой император выразил желание заключить мир.

— Заключить мир? Что вы, генерал? Ведь я на сие не имею права. Да и какой может быть мир? Пока вы не уберётесь из России, о мире и думать нечего. Вы полагаете, что с взятием Москвы война кончится. Нет! Она только начинается!

«Великая армия» оказалась в мышеловке. Зимовка в Москве исключалась: армия тогда совсем бы оказалась в кольце. И до Петербурга не близко. Уходить? Но как Европа оценит это?

Возвращаясь однажды из Леташовки, Матвей Иванович догнал молодого улана. Тот шёл, опираясь на палку, сильно хромая.

— Останови-ка, — коснулся он плеча ездового, когда коляска поравнялась с бредущим.

— Что, братец, покалечило? — участливо спросил Матвей Иванович. — Садись, подвезу до Романова.

— Благодарю, ваше превосходительство. Кривясь от боли, улан ступил на подножку, опираясь руками, поднялся, устроился рядом с генералом.

— Где это вас так угораздило? — вглядываясь в лицо юноши, полюбопытствовал Платов.

— У Бородина, ядром. Ступить-таки невозможно.

— Лечить надобно, милейший, не то худо будет. — Вид раненого и страдальческое выражение лица вызывало сочувствие. — Сам-то откуда?

— С Сарапула.

— А ныне где служишь?

— Был ординарцем у генерала Коновницына, Петра Петровича.

— Вот как! У самого дежурного генерала! Большая честь, скажу я. Как же твоя фамилия?

— Александров.

— Александров? Уж не тот ли ты храбрец, о котором так много говорят?

Лицо улана зарделось. «Словно красная девица», — отметил Матвей Иванович.

— А куда сейчас направляешься?

— В Романово. Соберу вещички — и к себе домой, в Сарапул. Сам Михаил Илларионович дал разрешение. «Полечись дома, — говорит. — Домашний уход не заменят никакие лазареты и госпитали».

Молодой человек расположил к себе Матвея Ивановича, и тот, прощаясь, предложил:

— Нужен будет конь или коляска, скажи, помогу. И казака дам в сопровождение. Доедешь до Калуги, а там на перекладных.

— Спасибо. Я собирался о том просить, да не решался.

— Чего там! Приходи, моя изба — третья с правой руки.

В избе были гости. Слышались возбуждённые голоса.

— К Ермолову, что ли, прибыли? — спросил он ординарца Степана.

— Никак нет. Сам генерал со вчерашнего дня отсутствует. А это партизанские офицеры, с ними тутошние друзья.

В Тарутино по вызову командования с докладами и просьбами наведывались командиры партизанских отрядов. И часто останавливались у хлебосольных Ермолова и Платова.

— Эти разбойники превратили наше жилище прямо-таки в вертеп, — говорил ворчливо Алексей Петрович.

— Зато нам первым ведомо, что делается у французов, и мне небезынтересно послушать о моих донцах.