Ателье [СИ]

Даша любила танцевать, всегда. Дома, когда шила или утюжила белье, делала уборку, — включала что-нибудь потяжелее, мальчиковую музыку, которой снабжал ее Тимка, и передвигалась в танце, с удовольствием отражаясь в больших и маленьких зеркалах. Зеркала она любила тоже и не потому, что в них отражалась сама: гладкие поверхности превращали квартиру в сказочную пещеру с бесконечными пространствами за стеклом. Свет падал в большое окно по-разному — утром и вечером, зимой или в разгар лета, и отражения менялись, бросали внезапные блики, высвечивая знакомые вещи, и те будто говорили с ней. Каждый танец из-за этого света был новым. Даже не надо выдумывать новые движения. Просто летать, твердо ударяя в пол голыми пятками, подниматься на носки, взмахивать ногой над спинкой стула, радуясь тому, как послушно сильное тело.

В Москве у Олега танцевать она перестала. Их комнатка была крошечной, самой маленькой из пяти, а по широкому коридору, освещенному тусклой лампочкой, всегда бродила мать, высокая, закутанная в старую шаль. Вздыхала, останавливаясь у комнаты сына, прислушивалась. И Даша старалась быть тихой.

В «Собаке» танцевали все. Вверх-вниз прыгали растрепанные головы, крутился за пультом диджей, пританцовывали официанты, таская подносы.

Даша так устала изо дня в день сидеть, согнувшись, под трескотню любимого Мишей радио с русской попсой, что сейчас внутри все поднывало от желания — двигаться, двигаться! А злость, смешанная с шампанским, унесла прочь ее обычную скованность.

Саша танцевал прекрасно. Откидывал голову, крутнувшись волчком, припадал на одну ногу, и почти падал на гладкий пол, вырастал над Дашей, смеясь, и она оказывалась в кольце рук, прижатая к прохладной рубашке. И сразу отпускал, лишь крепко держа ее пальцы… Вел так, что она, танцуя, видела то его спину, то плечо, то лицо перед своим лицом. Иногда говорил неслышное, и она кричала в ответ:

— Что?

Но, не слушая, летела дальше, на ладонях огней и бумкающих ритмов. Музыка и движение выворачивали ее наизнанку и снова собирали, уже новую, будто кинулась в море, будто почти утонула, но, резко маша руками до боли в мышцах, выплыла — сама. Сама!

В наступившей тишине, мокрая, прижалась к Саше, он повел к столику, обнимая, другой рукой убирая с ее лба растрепавшиеся влажные волосы. Усадил в кресло. Юрик подал бокал.

— А что пьют мальчики? — Даша оглядела маленькие стаканчики с темной жидкостью.

— Мальчики пьют бренди, о котором ты рассказывала, — Юрик наслаждался. Разглядывал бегающих девочек, отворачиваясь от хмурой Наташи.

— Тогда и мне тоже.

— Мешать собралась? Смотри, свалишься, — Наташа поправила декольте.

— Вино на пиво это диво, а пиво на вино… — Даша опрокинула в себя стаканчик, чем-то соленым заела, подхватив с тарелки, — бренди на шампанское — ничего не будет.

— Смотри, тебе еще на столе танцевать! — язвительно напомнила Наташа.

Даша оглянулась на подиум. Наболтала и что теперь? Но музыка грохнула снова, и она сунула стаканчик на стол. Пропадать, так под «Раммштайн». Через минуту Саша бежал через зал, хватая ее за руку.

— Ты что, всерьез собралась? Дашка! Не чуди!

— Буду чудить!

— Свалишься!

— А ты меня лови.

И она оперлась на его руку, взлетая на подиум. Мальчики уже скинули свои японско-казацкие шаровары и, изгибаясь, играли мускулами, демонстрируя намасленные тела. Девчонки, визжа, толпились внизу, некоторые вскакивали к танцорам, некоторых те вытаскивали сами. И покрутив, делая недвусмысленные жесты, бережно отпускали обратно.

Даша, качнувшись, встала попрочнее. Перед глазами мелькали мощные руки, блестящие плечи, подальше — горохом насыпанные лица с дырками ртов, лесом — руки.

«Мамочки»… ее снова качнуло. На подиум вспрыгнул Саша, с озабоченным лицом, протягивая руки, будто ловя ребенка на детской площадке. И за неровной толпой мелькающий свет показал ей Наташу и пританцовывающего Юрика. Оставив дальний столик, они подошли ближе, чтоб ничего не упустить.

Туманом проплыло лицо реставраторши Иры, и, поднимая испачканный в ржавчине палец, она сказала назидательно:

— А если что, девки, дрожи, но форс держи.

Угу, мысленно согласилась Даша. Надо форс держать. И дернула молнию на боку юбки. Маечка прикрывала бедра черной бахромой. Под крики и улюлюканье Даша расстегнула высокие сапожки, толкнула их к краю подиума.

И тут, рявкнув, музыка стихла, оставив после себя одну дрожащую ноту, из которой стала расти, виясь бесплотным, но ясно ощущаемым змеем — другая. Та самая, с холодом в груди поняла Даша. Та, под которую она танцевала дома, сотни раз, не отрывая глаз от экрана, на котором жаркая Сельма Хайек, с бедрами и грудью библейской красавицы, повелевала грязными и грубыми мужчинами, налитыми мексиканским самогоном. И пусть потом что угодно, но пока — танец. И ничего, кроме танца.