Athanasy: История болезни

Забой продолжил недовольно бурчать себе под нос, но его тело показало, что он уже принял решение – рука-кирка медленно поднялась к потолку и с размаху вонзилась в стену. Шахтёр испуганно уставился на неё, но почти сразу же смирился; он опустил голову и обмяк. Всё его тело превратилось в бессознательную, податливую, содрогающуюся от каждого удара подставку для кирки.

Душу Полыни наполнило злорадное удовлетворение. Ещё один работник спасён от участи овоща. Ещё один человек получил причину жить, двигаться, думать и говорить – страх. Стимул, простой и понятный даже тому, кто растерял почти всю свою память. Понятнее страха была только боль, но к каждому шахтёру не приставишь по надсмотрщику.

Всё же удовольствию от работы мешала странная мысль. Словно синяк, кровоподтёк, оставленный на поверхности сознания словами Забоя.

Полынь вышагивала дальше по тоннелю, непроизвольно нахмурившись и покусывая губы. В задумчивости она провела рукой по стене, цепляя острыми когтями попадающиеся сухожилия – словно струны инструмента, для которого нет названия.

– Назвал её любимой, ха… – пробормотала она, наполнившись бесцельной злобой.

Память подкидывала в топку злости странные видения: убеждённость, что её никто никогда так не называл; уверенность, что в словах не было нужды. И страх. Конечно же, вездесущий страх. Но не за себя, а за… него.

Кто бы он ни был.

Полынь сердито тряхнула головой и треснула по стене кулаком, выбив из пружинистой плоти целый фонтан крови. От этих осколков мыслей и слов нет никакой пользы. А то, что бесполезно, должно быть уничтожено.

Отросток тоннеля заканчивался тупиком. Узкий просвет, сжатый мускульным кольцом стен, резко расширялся в большую плоскую пещеру, похожую на ту, в которой ползал по бесконечному кругу Раджа. Густой и неподвижный воздух, низкий потолок и единственный вход придавали этому уголку лабиринта частичку уюта. Кто-то мог бы назвать это место домом.

Пещеру называла домом целая сотня тел. Толпа тощих и сгорбленных работников; каждый из них выглядел серым и сморщенным придатком, вся жизнь которого перетекла в отполированную, массивную руку-кирку. Бригада питания Полыни.

Полынь протиснулась в сфинктер входа и уставилась на отдыхающую смену. Сплошной ковёр уставших тел колыхался в широкой трещине под стеной – шахтёры плотно набились в естественное укрытие, превратившись в переплетение туловищ, рук и ног. От слияния в единое целое их отделяло только наличие собственных, куцых сознаний. Тело удерживалось в своих границах, пока память напоминала ему о существовании этих границ.

Раздалось торопливое шлёпанье босых подошв. К Полыни подбежал один из работников, умудряясь одновременно кланяться и приседать на бегу. В отличие от прочих шахтёров, предпочитавших передвигаться как можно тише, он специально притаптывал – как будто стремился оповестить всех вокруг о своём приближении.

– Госпожа Полынь, – затараторил он, несмело остановившись поодаль. – Как прошёл обход? Все ли работают? Кто-то лучше? Кто-то хуже?

– Да, да, Главрук, уймись.

Полынь недовольно помахала рукой, сердясь больше на себя, чем на него. Почему-то Главрук считал себя главным в бригаде – он суетился, крутился, бегал, громко шлёпая подошвами, кланялся, задавал вопросы и раздавал бессмысленные и бесполезные команды, которые никто не слушал. По какой-то загадочной причине эта суетливая услужливость вытягивала из Полыни реакцию – и не просто типичное, почти автоматическое причинение боли, а реакцию более сложную. Главрук умудрялся втягивать Полынь в разговор.

– Уймусь, уймусь, – принялся кивать головой он.

– Ты почему не в тоннеле? – спросила Полынь, покосившись на его кирку. Та заросла кожей почти до кончика.

– Работал. Руко-водил.

– Я тебе сейчас по рёбрам рукой-водить начну. Погоди, только в кулак её сожму…

– Нет-нет! Я… Я отбирал овощей. Отборных. Отбирал. Поглядите сами!

Он торопливо отбежал в сторону, явно стараясь не попасть под костистый кулак Полыни, и указал на лежащие поодаль тела.

Несколько работников лежало плашмя, слепо уставившись в потолок распахнутыми глазами. Зрачки смотрели, но не видели. Руки и ноги раскинулись безвольными, утратившими силу придатками. Только грудные клетки всё ещё шевелились, но уже утратили свою размеренность – они вздымались, замирали и опадали невпопад, то содрогаясь в торопливых судорогах, то останавливаясь на томительно долгое время.

– Погасли, – то ли с гордостью, то ли с грустью заявил Главрук. – Больше никого нет дома. Не думают, не говорят.

Полынь с сомнением оглядела созревших овощей; после чего выдала каждому по увесистому пинку. Тела рефлекторно содрогались, но зрачки не двигались ни на волос.

Никого нет дома. Некому больше думать, некому говорить.

– Ладно… Этого отнеси Радже, – она потыкала пальцем в тела, – этого я заберу себе. Остальное остаётся вам.

– Спасибо! Спасибо! – Главрук крутнулся на месте, порываясь убежать к другим работникам.

– Постой. В прошлый раз Раджа ничего… Ничего не говорил?