Атлантический дневник (сборник)

По-моему, Ханна Арендт сказала, что одно из величайших достижений сталинизма – это подмена всех дискуссий с применением аргументов и доказательств проблемой мотива. Если кто-то, к примеру, говорил, что многим в Советском Союзе не хватает еды, имело бы смысл ему ответить: «Это не наша вина, это погода, плохой урожай или еще что-то». Вместо этого всегда было: «А почему этот человек об этом говорит, и почему на страницах такого-то журнала? Это, наверное, часть какого-то плана». В какой-то степени эта ментальность, конечно же, видна в том, как старые приверженцы левого движения пишут об Оруэлле. Они никогда не теряют этой идейной привычки.

Между прочим, в мягкой форме это – политическая корректность. То есть люди, говорящие о политической корректности как о своего рода полиции мысли, не имеют понятия о том, что такое полиция мысли. Но политическая корректность – это та же ментальность. Это значит, что любой интеллектуальный аргумент обречен. Объективная истина попросту становится объектом насмешек, потому что очевидно, что никакой объективности не существует.

Эта странная черта, искать в словах собеседника не правды, а мотива, до сих пор сохранилась в характере постсоветского человека, вдолбленная десятилетиями пропаганды. Кто из нас не ловил себя на чувстве, что нас не очень занимает, что нам говорит собеседник, – мы пытаемся понять, что он нам хочет этим сказать. Оруэлл был не единственным, но одним из первых и немногих, кто не оставлял у читателя сомнений в том, что говорит именно то, что хочет сказать, без тайных мотивов.

И здесь наступает момент, когда уже нельзя больше увернуться от проблемы, возникшей в самом начале сегодняшней беседы. Жанр сравнительных жизнеописаний, изобретенный Плутархом, требует поставить Джорджа Оруэлла рядом с другой крупной фигурой минувшего столетия и хотя бы бегло пройтись по параллельному списку заслуг и недостатков.

Такое сравнение более чем оправданно: в каком-то смысле Оруэлл был Солженицыным, опередившим свое время. Когда «Архипелаг ГУЛАГ» впервые вышел на Западе, он, бесспорно, произвел сенсацию, но она была вызвана скорее обилием жутких подробностей, чем самой идеей коммунизма как воплощения зла. К этому времени убежденных сталинистов на Западе уже практически не было именно потому, что «Скотный двор» и «1984» сделали их существование невозможным. Мне кажется, что сегодня «Архипелаг» постепенно становится достоянием истории – он навсегда останется свидетельством нетерпимости и жестокости человека по отношению к человеку, но свидетельством, привязанным к конкретному времени и месту. Что же касается «1984», то, хотя реальный год под таким номером давно миновал, роман по-прежнему сохраняет ауру жуткого пророчества на все времена, пусть это и не по сердцу Луису Менанду. И такой контраст тем более удивителен, что Солженицын всю жизнь облекал себя именно в мантию пророка и выдвигал собственную личность на первый план, в то время как Оруэлл был полностью свободен от подобных претензий и тщательно прятался за кулисами собственных произведений. Солженицын всегда хотел стать победителем и всегда чувствовал себя победителем, он не читал Симоны Вайль.