Аттила, Бич Божий

Меня усадили рядом с Приском, историком из восточного посольства, говорливым, дружелюбным малым, который — полагая, что на него никто не смотрит — время от времени вытаскивал из-под своего платья вощеные дощечки и стиль и черкал заметки. Он быстренько охарактеризовал мне некоторых из сидевших напротив нас гуннов. “Видишь тех двоих — длинноволосого парня с золотой цепью на шее и его, похожего на ученого, соседа в римском далматике? Это Едекон и Орест[50], бывшие послами Аттилы в Константинополе. Приехали сюда вместе с нами. Едекон — какой-то там вождь в германском племени скиров. Они сейчас подчиняются Аттиле, и именно из скиров он набирает свою охрану. Орест — нотарий Аттилы. Что могло заставить римлянина похоронить себя в этой глуши, среди сотен немытых дикарей, для меня — загадка. Конечно, будучи паннонцем и проживая в этой провинции в то время, когда она отошла к гуннам, он, возможно, и не имел выбора. А вон тот нескладный парень в синей тунике — Бигила, переводчик. Будешь произносить тост — следи за своим языком. От него всего можно ожидать; не понравится твое лицо — запросто может переиначить все сказанное тобой по-своему”.

Вопреки моим опасениям, кушанья оказались вполне съедобными, разве что в каждом из них содержалась либо баранина, либо козлятина, и к концу вечера я прилично набил пузо. Пили мы не местный кумыс — кисловатый напиток, изготавливаемый из скисшего кобыльего молока, — а римское вино. Его подавали неразбавленным, из чего я сделал вывод, что гуннам неведома римская практика смешивания выдержанных имперских вин с водой. Гораздо же хуже было другое: после того как виночерпий ставил перед Аттилой чашу с вином, тот по очереди приветствовал каждого из собравшихся за столом уважаемых гостей, и всем им, беря кубки и отпивая из них, должны были оказывать честь и мы тоже. Аттила мог себе позволить лишь пригубить кубок; все же прочие подобной привилегии были лишены, и после всякого из тостов чаша моя оказывалась пустой — останься в ней хоть капля, и это могло быть истолковано как оскорбление. И, хотя мне все же удалось ненавязчиво пролить значительное количество вина на пол, в какой-то момент я почувствовал, что меня вот-вот стошнит. К счастью, после выноса последнего блюда тосты прекратились, и пред нами предстали два варвара, в стихах воспевшие победы и военные доблести Аттилы.

За пением последовало причудливое представление, во время которого два шута, гунн и мавр, мололи всевозможный вздор на странной смеси латыни, готского и гуннского языков, возбудив во всех, кроме Аттилы, неугасимый смех. Предводитель гуннов на протяжении всего этого выступления оставался неподвижным, не менялся в лице и ничем не обнаруживал своего веселого настроения. Только когда самый младший из его сыновей, Эрнах, вошел в комнату и встал возле отца, Аттила потрепал мальчика по щеке, смотря на него нежными глазами, затем усадил на свое колено и начал качать. Вскоре Аттила с семьей покинул зал, и я, вместе с прочими римлянами, улучив момент, потихоньку выскользнул за порог, — желания засиживаться за попойкой у меня не было».

* * *

На следующее утро Максимин был препровожден в покои Аттилы для беседы. Тит же прождал своей очереди до середины дня. Аттила принял его в уже знакомой Руфину-младшему комнате; как и прежде он сидел на обычном деревянном троне. Оказавшись рядом с Аттилой, Тит едва смог скрыть свое изумление: за девять лет верховный вождь гуннов изменился до неузнаваемости. Энергичный, властный мужчина остался в далеком прошлом; теперь же Аттила напоминал, скорее, старого больного льва, чьи зубы и когти все еще остры, но который с каждым днем становится все слабее и слабее.

— Что ж, римлянин, — произнес Аттила низким голосом, — надеюсь, на этот раз ты принес мне лучшие новости, чем в прошлую нашу встречу, когда сообщил мне о гибели шестидесяти тысяч отборнейших моих воинов. Можешь говорить.

— Ваше величество, — начал Тит, отвесив поклон, — мой хозяин, Аэций, патриций Запада, шлет приветствия королю гуннов и желает ему крепкого здоровья и процветания. Он предлагает вам подумать о прекращении войны с подданными Феодосия и о том, чтобы вновь стать другом и союзником Западной Римской империи.

— И что может заставить короля гуннов согласиться хотя бы на одну из этих просьб? — тихо спросил Аттила.

— Восточные римляне, как мне сказал Максимин, платят вам дань, и мириться с этим постыдным ярмом гордая империя вряд ли захочет. Но если бы те же суммы выплачивались вам в качестве компенсации за защиту империи от ее врагов — воинственных исаврийцев, властолюбивых персов или диких нубийцев, — Скифия и Восточный Рим смогли бы сосуществовать как дружественные союзники. Одно лишь имя Аттилы способно нагнать на эти народы такой страх, что они и помышлять не будут о нападении на Восточную империю.

— А Запад?