Аукцион

Милостивый государь Николай Сергеевич!

Безмерно рад был получить Ваше любезное письмо. Очень обрадовали Ваши слова о том, что мой обзор передвинут на номер раньше. Как всегда, на мели, а хозяин меблирашек господин сурового норову, скупердяй и аккуратист.

Был бы премного Вам признателен, посодействуй Вы срочной пересылке мне гонорара.

Теперь о новостях. Их множество!

Как всегда, Врубель играет в оригинальность. Он посмел прикоснуться своей рукою к стенам Владимирского собора, написал тьму эскизов, чушь несусветная! К счастью, заседала Синодальная комиссия, да и мы, ревнители православия, старины и традиции, загодя написали свое мнение по поводу бесстыдных выходок этого дэкадэнтского маляра, и ему ныне роспись запрещена. Слава богу! На решение комиссии повлияло и то, что сам по себе Врубель — человек, невоздержанный до спиртного, кривляка, раскрашивающий свое лицо то в синий, то в лиловый цвет, лишен всякой серьезности.

Судите сами: Васнецов, навестивши Врубеля у него в мастерской (стульев нет, одни табуретки да колченогий стол, все пропивает и прокучивает), увидал у него картину, которая весьма ему приглянулась. Не знаю уж, что там ему показалось, сам он бо-ольшой оригинал и полнейший бесхребетник, воистину доброта хуже воровства, однако ж немедля отправился к меценату Терещенке. Тот посмотрел «создание» и приобрел его.

Что же сделал Врубель? Как бы поступил истинный художник на его месте? Купил бы краски, холсты, мебель, снял бы приличную мастерскую, оделся по-людски, а не в балахон, коим он поражает взоры киевлян... Так нет же! Непризнанный гений отправился в цирк, увидал там мадмуазель Гаппе, был покорен тем, как она дрыгает ножками, пригласил ее в ресторацию, поил дорогим шампанским вином, затем привел в номер и там умолил позировать. А холста у голубчика не было. Так он всю Терещенкину картину, за которую деньги получил, и записал этой самой циркачкою!

Ничего не скажешь, нравы! Даже его отец, полковник Врубель, из полячишек, а может, и того похлеще, говорил своим знакомцам, что новая работа, над которой мудрит его сыночек в те короткие часы, когда не предается Бахусу, сера и безвкусна, хотя называется весьма претенциозно — «Демон». Тянет их всех на великое, норовят разрушить лермонтовский образ, дорогой сердцу каждого русского! «Баба какая-то, а не Демон», — сказал Врубель-папа. Верно сказал, хоть сам я не видел пока еще этого «шедевра».

Кстати, говорят, что сей «выученик» Чистякова вообще не пишет с натуры. Попросит кого руку вытянуть, пять минут поводит углем по холсту — и все, спасибо, больше не нужно! А мы-то ревнители прекрасного, все мечтаем про то, что на вернисажах будем видеть труд, правду, натуру, а не плоды воображения эстета. Эдак они бог знает что навоображают, а нам смотри! Я совершенно не возьму в толк, как Академия терпит все это! Не мог же Его Высочество Великий Князь Владимир позволить такого! Не мог! Пользуясь тем, что Е. В. занят делами государевыми, времени для просмотра всего, что малюют ныне, нету у него, пользуясь добротою его, ложь возводится в абсолют нашей культурной жизни. Когда я написал протестующее письмо в Академию, ответ пришел для меня весьма горестный, мол, учтем, благодарны, а выводов никаких!

Я готовлю небольшую заметку (но, признаюсь, вполне едкую) про то чуждое, что несет в наше искусство Врубель и иже с ним. Коли вовремя не поставить на их пути плотину, не запретить прикасаться гнили к святому храму творчества, бог знает какие горести будут ждать нас, милостивый государь Николай Сергеевич...

Впрочем, благообразный Верещагин, чуждый застолий и Бахуса, вполне, казалось бы, русский (если нет только в нем татарвы), умудрился такую возвести клевету на Русь и доблестное ее воинство своими «шипкинскими» гнусностями, что не приходится удивляться глумлению Врубеля над православными святыми Киева.

Прямо какой-то бомбардирский залп против традиций искусства и устоев нашей православной морали.

Дай бог долгой жизни спасителю и заступнику Победоносцеву, без него тьма опустится над Россией, распутство и грех.

Он соизволил любезно ответить на мое письмо. Идею коротких заметок супротив дэкадэнтов вроде Врубеля поддержал всячески.

Думаю, Врубель поежится после моих коротких заметок. Спесив весьма, гонор-то ляха, они бесенеют, ежели супротив шерсти погладить... Безденежье он легко переносит, о доме не думает, порхает по жизни, весел, общителен, любимец «общества», но мой удар, полагаю, запомнит надолго. И поделом! Такого рода удары ломали людей покрепче, чем он. Подкосится... Я незлобивый человек, Вы это знаете, мне, признаюсь, даже жаль его, по-людски жаль, но ведь истина-то дороже!

Остаюсь, милостивый государь Николай Сергеевич, Вашим покорнейшим слугою

Гавриил Иванов-Дагрель.

P.S. Нижайший привет Вам от моей Татьяны, она в восторге от Ваших последних статей в московской повременной печати, а также рецензий у Суворина в «Новом времени». Кланяются Арсюша, Миша, Федя и Лариоша.

P.P.S. Я намерен отправить письма старцам в Академию, тем, кому ненавистно все то, что ненавистно и Вам, и мне. Пусть выйдут из своих ателье, посмотрят воочию, что и кто поднимает в живописи голос и голову. Думаю, это подвигнет их к действию. К их мнению Е. В. прислушается, совершенно в этом убежден.