Аваддон-Губитель

— Это хорошо, поплачь, тебе станет легче, — заметил он с тем злорадным уменьем употреблять избитые выражения, которым он владел, будучи еще мальчиком, и которое с годами совершенствовалось.

Перечитываю написанное и замечаю, что изобразил нашу встречу не вполне объективно. Да, должен признаться, мои отношения с ним всегда были неприязненными, я его невзлюбил с самого начала. То, что я тут написал, характеристика его манер, его голоса — это скорее карикатура, чем портрет. И однако, даже если я попытаюсь изменить кое-какие слова, не знаю, сумею ли описать его по-другому. По крайней мере, я должен заявить, что в нем было некое достоинство, пусть даже достоинство дьявольское, и умение владеть ситуацией, из-за которого я чувствовал себя неловким и незначительным. В нем было что-то напоминающее Арто [225].

Он молчал, глядя на меня, я же расплатился за вино и собрался уходить, как вдруг он произнес имя, парализовавшее меня: Соледад. Пришлось снова сесть. Я закрыл глаза, чтобы не видеть это ненавистное изучающее меня лицо, и попытался успокоиться.

Когда я посещал третий класс школы в Ла-Плате, одним из моих друзей был Николас Ортис де Росас. Его отец когда-то был губернатором нашей провинции, и с тех пор они остались здесь, ведя скромный образ жизни в доме с тремя патио, какие строили во времена, когда Дардо Роча [226]основал этот город. В их гостиной поражал, как взрыв бомбы в тихий вечер, портрет маслом Хуана Мануэля де Росаса [227]с пунцовой лентой.

Когда я в первый раз его увидел, то едва не упал в обморок: таково воздействие школьной мифологии, пропагандируемой унитариями. Кровавый тиран смотрел на меня (нет, тут больше подходит глагол «наблюдал») из вечности своим ледяным, серым взором, сжав безгубые уста.

Мы с Николасом учили какую-то геометрическую теорему, как вдруг меня передернуло, словно за моей спиной появилось одно из тех существ, которые, как говорят, являются на землю в летающих тарелках и обладают способностью общаться без слов. Я обернулся и увидел ее в проеме двери, выходившей в патио, — у нее были серые глаза и тот же леденящий взгляд, что и у ее предка. Многие годы спустя я все еще вспоминаю ее появление позади меня и спрашиваю себя, не подражала ли она бессознательно Росасу или же в ней повторилось сочетание его черт, как бывает с заигранными картами, — со временем выпадают одни и те же комбинации королей и валетов.

Николас не походил на нее ничем, кроме цвета глаз. Он был весельчак, комик, любил изображать обезьяну, повиснув на ветви дерева, пронзительно визжа и очищая банан. Однако в ее присутствии он немел и вел себя как человек, робеющий перед кем-то высшим. Голосом, который я теперь определил бы как скрытно властный, она что-то спросила у него (странно, что не могу вспомнить, о чем шла речь), и Николас, как безвестный подданный перед абсолютным монархом, ответил тоном, отличавшимся от того, к которому я привык, — мол, он ничего не знает. Тогда она удалилась столь же бесшумно, как пришла, даже не удосужившись поздороваться со мной.

Мы не сразу принялись опять за теорему. Николас был взволнован, даже как бы испуган. А у меня осталось странное впечатление, которое я, повзрослев и размышляя об этом вторжении в мою жизнь, тщательно проанализировал: Соледад появилась в комнате лишь для того, чтобы дать мне знать, что она существует, что она здесь. Но, конечно, в тот момент я не был способен охарактеризовать эту сцену и действующих лиц так, как теперь. Ну, словно тот миг засняли, и я теперь анализирую старую фотографию.

Я сказал, что в Соледад как бы повторилось то, что было в Росасе, но, честно говоря, я так и не узнал (как будто она была окружена какой-то зловещей тайной, строго-настрого охранявшейся), в какой степени родства она находилась с Николасом или с семьей Карранса. И даже существовало ли такое родство вообще. Скорей я склонен предполагать, что она была внебрачной дочерью какого-нибудь Ортиса де Росаса, которого я никогда не знал, и какой-то неизвестной женщины, как это часто бывало в нашем захолустье в эпоху моего детства. Отец мой нанял электриком на нашу мельницу парня по имени Торибио и был к нему особенно добр, — только став взрослым, я узнал, что то был побочный сын дона Пруденсио Пеньи, старого друга моего отца.

Уходя от Николаса, я решился спросить, была ли то его сестра.

— Нет, — ответил он, отводя глаза.

Больше расспрашивать я не осмелился, но подумал, что она одного возраста с нами — лет пятнадцати. Теперь я себе говорю, что ей могло быть и тысяча лет и она могла бы жить в глубокой древности.

В ту ночь она мне приснилась. Я с трудом шел по подземному коридору, становившемуся с каждым шагом все более узким и удушливым; почва была глинистая, свет едва брезжил, и внезапно я увидел ее — она стояла, молча поджидая меня, высокая, с длинными руками и ногами и развитыми бедрами при стройной фигуре. В полутьме коридора ее окружало какое-то фосфоресцирующее свечение. Но ужасающей ее чертой были пустые глазницы.