Авантюристы

— Ну, я очень рада, что против того ничего не имеешь, чтобы она была при мне, — весело заявила государыня. — А не говорила я тебе это раньше, чтобы воркотни твоей да советов наперекор моему желанию не слышать. Ведь все равно я тебя не послушалась бы и поставила бы на своем. Ты знаешь, что я всегда на своем ставлю? — прибавила она.

— Как не знать!

— Так вот что еще: дай ты ей ручку твою поцеловать и обещай мне, что грызть ее не станешь, — продолжала государыня, делая Фаине знак, чтобы та подошла к тетке.

— Я — не собака, чтобы грызться, а журить ее да уму-разуму учить завсегда буду, и это мне никто, даже и твое царское величество, запретить не может; на то мы, старики, и живем на земле, чтобы молодежь поучать. Так-то, — брюзгливо проговорила Марфа Андреевна, слегка отталкивая девушку. Однако та, схватив ее руку, крепко прижалась к ней губами. — Ну, ладно уж, ладно, поклонись в ножки государыне, нашей благодетельнице, и поклянись ей Господом Богом, что ты ей будешь служить верой и правдой, усердно и нелицемерно до последнего издыхания, что не будет у тебя другой госпожи, кроме государыни царицы Елизаветы Петровны… Слышишь, девка! — проговорила она, все торжественнее возвышая голос. — Вникни хорошенько в мои слова: на всю жизнь даешь ты это обещание, назад отступать я уже тебе не дам!

— Обещаю! — пролепетала взволнованная девушка, падая на колена перед государыней.

Последняя, приказав ей встать, ласково обняла ее.

— Ну, теперь моя очередь тебе в ножки за племянницу поклониться, — проговорила Марфа Андреевна. — Нет, нет, не поднимай меня! Дай мне тебе на коленах, как перед самим Господом Богом, сказать, что ты в ней себе верную слугу найдешь! Я мою Фаину знаю: душа у нее прямая и сердце не оборотливое, отдалась она тебе навеки, будь в том благонадежна…

— Моего века осталось уже немного, — со вздохом заметила императрица.

— В жизни и смерти волен один Господь! Ты больше о жизни думай, чем о смерти; тебе от жизни уходить не подобает, ты — Царица! — строго произнесла старуха, не поднимаясь с колен.

И странное впечатление производила суровая строгость ее слов при ее униженном положении у подножия высокой кровати, с которой смотрела на нее государыня с влажными от умиления глазами.

— И вот что еще, — продолжала Чарушина, — обещай ты мне ни в какое звание ее не производить…

— Как это? Я ее фрейлиной хочу сделать.

— Не надо, матушка, не надо! Оставь ее без всякого чина и без жалованья служить тебе, как и я…

— Ты — дело другое.

— Знаю я, что она и по отцу, и по образованию своему не хуже тех девок, что при твоей милости фрейлинами состоят, но пусть она никому глаз не мозолит и ненависти на себя незаслуженной милостью не накликивает. Оставь ее при себе как бы на время, как племянницу ближнего к тебе человека, а уж я наставлю ее на все прочее, не беспокойся. И жить ей на твоей половине не для чего: комнат у меня, по твоей милости, достаточно; она может и оттуда службу свою у тебя справлять, под тем видом, что тетка стара становится и ноги уже не так носят ее, как прежде. Послушай меня, государыня, право же, худого я тебе не посоветую!

Государыня задумалась. Прошло с минуту в молчании. Марфа Андреевна с колен не поднималась, и губы ее шептали молитву. Царица взглянула на Фаину и, встретив полный восторженной преданности взгляд девушки, с благодарной улыбкой кивнула ей, затем, обернувшись к старухе, ласково заявила ей, что согласна на ее просьбу.

XII

После грозы, свирепствовавшей до рассвета, день выдался ясный.

Во дворце цесаревича было оживленно и шумно только до обеда. Поднявшись из-за стола, великий князь уехал со своими друзьями на дальнюю прогулку, а великая княгиня удалилась в свой кабинет и заперлась там, как всегда, когда не желала, чтобы ей мешали заниматься.

Дворец опустел. Вся прислуга, за исключением дежурной камер-фрау, разбрелась — кто навестить родственников, кто поболтаться на широком дворе, у конюшен и кухонь, кто подышать свежим воздухом под тенистыми сводами парка. Никто не заметил кареты, подъехавшей к воротам и выпрыгнувшей из нее молодой женщины в нарядном костюме; она поспешно прошла по боковой аллее к тому подъезду, которым пользовались приближенные к цесаревне люди. Почти бегом поднявшись по лестнице и привычной рукой растворяя, одну за другой, двери апартаментов, она остановилась на пороге комнаты, уставленной шкафами, где камер-фрау занята была шитьем за столом, заваленным лентами, кружевами и лоскутками материй.

При появлении посетительницы, в которой она тотчас же узнала ближайшую приятельницу своей госпожи, княгиню Екатерину Романовну Дашкову, камер-фрау почтительно поднялась с места и низко поклонилась ей.

— Великая княгиня у себя? — спросила княгиня.

— Точно так-с. Но они приказали не беспокоить себя, пока не изволят позвонить.

— Она одна? — отрывисто спросила княгиня, устремляя на собеседницу пытливый взгляд.

— С кем же им быть? Одни конечно, — угрюмо ответила камер-фрау.

— А великий князь давно уехал?

— Давно-с.

— С кем?