Август

Уже в автобусе Андрей поцеловал украдкой безжизненную холодную ладонь женщины, все силы отдавшей молитве, и вложил ей в руку маленький, но настоящего письма, образок. Это была Фёдоровская Богоматерь. Образок этот Петров успел купить в свечной лавке и приложить к чудотворному образу, с которого и был сделан этот маленький список. Люся заплакала беззвучно, Андрей обнял её, уже не таясь попутчиков, и укрыл плачущее лицо женщины у себя на груди. Люся прильнула к нему и тут же заснула, прямо в автобусе. А Петров силился вспомнить слова молитвы, некогда поразившей его в сердце, списанной им со старого молитвослова и снова утраченной: Господи, не знаю чего мне просить у Тебя. Ты Един ведаешь, что мне потребно. Ты любишь меня паче, нежели я умею любить себя. Отче, даждь рабу Твоему, чего сам я просить не умею. Не дерзаю просить ни креста, ни утешения: только предстою перед Тобою. Сердце мое Тебе отверсто. Ты зришь нужды, которых я не знаю. Зри и сотвори по милости Твоей. Порази и исцели, низложи и подыми меня. Благоговею и безмолвствую пред Твоею святою волею и недостижимыми для меня Твоими судьбами. Приношу себя в жертву Тебе. Нету у меня другого желания, кроме желания исполнять волю Твою, научи меня молиться! Сам во мне молись! Аминь.

* * *

Вечером теплоход пристал к Плёсу.

— Как жить нам теперь, Андрюшенька? — Люся быстро преодолевала легкими ногами крутой подъем на гору, с которой открывался самый чудесный вид на Волгу, какой только есть на ее берегах. Андрей же, наоборот, еле волочил ноги по выпуклым булыжникам узкой, кривой дорожки, тянущейся, казалось, прямо к розовеющему закатному небу. Остались далеко внизу деревянные домики с резными ставнями, с огненно-яркими и прохладно-синими цветами в заросших палисадниках. Могучие и все же плакучие березы осеняли путников, десятками лет искавших под их ветвями утешения от летнего зноя и от душевного горя или взыскавших красоты земли русской, — опять же, для утешения измученной души. Измученной вечным вопросом: как жить дальше, Господи?

Петров молчал, пока не поднялись на самый верх, пока не присели на краешке обрыва и не насмотрелись жадными глазами на Волгу, несущую на себе теплоходы и баржи, текущую неторопливо внизу уже тысячи лет, и неиссякающую, — несмотря на войны, пожары, засухи, голод, революции и перестройки, что прокатывались по ее берегам. А сколько влюбленных сидели августовскими вечерами над рекою, обнявшись — разве может кто сосчитать?

— Ну почему люди не летают как птицы? — грустно вопросил вслед за Катериной Островского Андрей Николаевич. Вспомнил он небо, вспомнил, сколько же рек видел с высоты птичьего полета, — и загоревал.

— Катерина в Волге утопилась или в Оке? — неожиданно спросила Люся?

Петров вздрогнул и пришел в себя. Руки его потянулись к самому теперь дорогому и любимому на свете человеку, и Люся не стала противиться, погрелась немножко в его сильных руках, на пахнущей табаком и чуть-чуть терпким одеколоном груди. И поцеловала в губы, как выпила всю его грусть. Полной грудью вдохнула свежий волжский воздух, а выдохнула всю печаль и страх, и главное, предчувствие беды, целый день не дающее сосредоточиться на таком близком и осязаемом счастье.

— Петров, ты хочешь жениться на мне?

— Да, очень хочу.

— Тогда почему ты не спросишь, согласна ли я?

— Будь моей женой, Люся!

— Я согласна!

* * *

Если хотите, чтобы живой водой омылась ваша жизнь, купите билет на теплоход и хотя бы неделю-другую проплывите на нем по Волге. Может быть, сначала вам покажется, что ничего особенного не произошло в вашей жизни, и ничего не изменилось. Но пройдет время, снова настанет лето, и вы вдруг вспомните каждый рассвет и закат на воде, каждую церквушку и березку, каждую елочку, каждую излучину утекающей в вечность реки. И поймете, что вы уже давно другой, не тот, что были прежде, до этого, первого своего путешествия в сердце русской земли, а значит, в свое собственное сердце.

* * *