Августовские пушки

По этой причине или по другим соображениям, однако Грей ещё не направил немцам английского ультиматума. Король Альберт не обратился к странам-гарантам за военной помощью. Он также опасался, что ультиматум может оказаться «колоссальным обманом», а если бы он преждевременно призвал английские войска, их присутствие вовлекло бы Бельгию в войну помимо её воли. Кроме того, могло обернуться и так, что, утвердившись на бельгийской земле, соседи не станут торопиться с уходом. И лишь тяжёлый топот германских войсковых колонн, двигавшихся к Льежу, положил конец всем сомнениям и не оставил другого выбора. В полдень 4 августа король обратился к странам-гарантам с призывом к «совместным и согласованным действиям».

В Берлине Мольтке ещё надеялся, что после первых выстрелов, произведённых для спасения чести, бельгийцы, возможно, согласятся «на достижение взаимопонимания». Поэтому последняя германская нота говорила просто «о силе оружия» и не упоминала об объявлении войны. Когда бельгийский посол барон Бейенс пришёл к Ягову утром в день вторжения, чтобы потребовать свой паспорт, германский министр поспешил к нему навстречу с вопросом: «Итак, что вы хотите мне сказать?» – словно надеясь на какой-то шаг со стороны Бельгии. Он вновь повторил германское предложение уважать нейтралитет Бельгии и возместить все убытки, если не будут уничтожены железные дороги, мосты и туннели и войска будут беспрепятственно пропущены через бельгийскую территорию, что означало отказ от обороны Льежа. Когда Бейенс уже уходил, Ягов шёл за ним и говорил с надеждой в голосе: «Может быть, у нас ещё найдётся, что обсудить».

В Брюсселе, через час после начала вторжения, король Альберт в полевой военной форме отправился на заседание парламента. Мелкой рысью маленькая процессия двигалась по улице Рояль. Во главе её в открытой коляске ехала королева и её трое детей, за ней ещё два экипажа, замыкал кавалькаду король верхом на лошади. Дома вдоль всего пути украшали флаги и цветы, по обеим сторонам улицы стояли восторженные люди. Незнакомцы обменивались рукопожатиями, смеясь и крича, каждый ощущал, по свидетельству очевидца, единение с соотечественником, «общие узы любви и ненависти». Приветственные кличи прокатывались по толпе волна за волной, бельгийцы в охватившем всех единодушном порыве стремились продемонстрировать королю, что он – символ их страны и их решимости отстоять независимость. Даже австрийский посланник, который почему-то забыл, что ему следует не появляться на публике, и вместе с остальными дипломатами наблюдал за процессией из окна парламента, утирал слёзы с глаз.

После того как королева со свитой, депутаты и публика заняли свои места, в зал заседаний вошёл король. Коротким жестом бросив на кафедру фуражку и перчатки, он заговорил, и его голос лишь иногда выдавал волнение. Напомнив о конгрессе 1830 года, который создал независимую Бельгию, король обратился с вопросом: «Господа, решили бы вы без колебаний сохранить в неприкосновенности священный дар наших предков?» И депутаты, движимые одним чувством, вскочили с мест, восклицая: «Да! Да! Да!»

Американский посланник Уитлок описал эту сцену в своём дневнике. Его внимание привлёк двенадцатилетний наследник, одетый в матросский костюмчик. С напряжённым вниманием, не отрываясь, смотрел он на отца. Посланник спрашивал себя: «О чём думает этот мальчик?.. Вспомнит ли он когда-нибудь через много лет эту сцену? И каким образом? При каких обстоятельствах?» Мальчик в матросском костюмчике, став королём Леопольдом III, капитулировал в 1940 году, когда повторилось германское вторжение.

На улицах после окончания речи короля энтузиазм переходил в лихорадку. Солдаты, которых ещё вчера презирали, превратились в героев. Люди кричали: «Долой немцев! Смерть убийцам! Vive la Belgique indépendante! Да здравствует независимая Бельгия!» После того как король ушёл, толпа принялась вызывать военного министра – обычно, кто бы ни занимал этот пост, это был самый непопулярный человек в правительстве. Когда де Броквиль появился на балконе и те пылкие чувства, которые разделяли в этот день все в Брюсселе, нахлынули на него, то прослезился даже этот сдержанный и учтивый человек.

В это же время в Париже французские солдаты в красных штанах, в длинных тёмно-синих шинелях, с полами, подвёрнутыми спереди и пристёгнутыми уголками на пуговицы, маршировали по улицам и распевали песни.