Автобиография

Я взяла уже решенные задачи и стала искать их решение заново, исходя из физических соображений. Но думать было мне совершенно негде. В институте только что произошла технократическая революция и сразу за ней термидорианское перерождение. Старики-феодалы сами были виноваты: за своими распрями они проморгали среднюю научную поросль и она их сожрала. Новая дирекция тут же сменяла академическое первородство и клоповничек на чечевичную похлебку министерства и новое бетонное здание в полях за моей квартирой. Оно точно так же маячило на горизонте, как Тель-Авивский Университет из окон моей герцлийской квартиры. С переездом почему-то стало теснее: в комнате нас сидело десять человек, двумя аккуратными сардинными рядами, с понижением должности при удалении от окна как от источника света. Я сидела почти у самой двери и за мной - стукач нашей комнаты. Стукачей у нас развелось видимо-невидимо: на должность начальника режима был призван наподобие Рюрика бывший начальник лагеря. Он ввёл шмоны и облавы у величественного витража внизу - только овчарок не приводили. ВОХРовцы в формах становились во фрунт, и к ним по лестнице, как божество, спускался маленький Рюрик с парой придурков на подхвате. Лаборатории были переименованы в подразделения и по коридорам ходили наблюдатели, через стеклянные двери надзирающие за нашей работой. Научная политика дирекции заключалась в том, чтобы держать нас за рога, как коз - но временами подбегать и доить сзади.

Мне повезло, что я работала у А. Я. Лернера, который понимал мою потребность держаться подальше от этого места. Но из-за сына, который уже пошел и всюду полез, из-за его пюре, соков и марлечек этих разных, я никак не могла добраться до стола, за которым, как я полагала, должна была свершаться работа. Я оказалась в безвыходном положении и приняла решение думать на ходу. Это было то несчастье, которое лучше любого счастья помогло. Стол нужен, когда работа кипит - а когда котелок пуст и неизвестен даже рецепт, по которому варить, стол только мешает. Котелок хуже чем пуст - пока талант зарывают в землю, голова зарастает лебедой и ее механизмы ржавеют. Сорвать путы могут только тяжелые и ежеминутные усилия "на весу", а не легонький листик бумаги. Дальше первые искры мыслей наждаком чистят ржавчину и вызывают еще большее искрение - порочный круг начинает медленно раскручиваться в обратном направлении. Голова постепенно светлеет, приобретает думающую ясность - наконец, домашняя хозяйка занимается творчеством и воспаряет в небеса, У этого процесса есть один недостаток его очень трудно провести; вот почему человечество еще вкушает горячую пищу из рук домашних хозяек. Я знаю только один такой случай воскрешения из мертвых - это мой собственный.

Вспоминая себя в то время, так и вижу мыльную пену хлопьями и себя в отчаяньи. Думать на ходу оказалось адски трудно: это была не мысль, а обрывочек, который тут же упирался в мозговую кашу и тонул в ней. Но я заставляла и заставляла себя, усилием воли - в момент, когда ни один из моторов не действовал, я выезжала на своем ослином терпении, которое у меня от маминой крестьянской семьи. Я ходила, как во сне, наливала чай в дырку от подстаканника и роняла все, кроме ребенка. Скоро я могла думать уже две минуты подряд - это был не обрывочек, а обрубочек, и в нем имелось содержание. И однажды, во время одного усилия, я вдруг ощутимо почувствовала, как два ржавых-прержавых колеса со скрежетом провернулись в моей голове друг против друга и встали. Я очень удивилась - это было первое мое ощущение подобного рода - а потом открыла в себе способность читать математические книги.

Оказалось, что если своим умом дойти до чего-нибудь и потом раскрыть на этом месте книгу - содержимое его делается понятным и внутри книги появляется знакомое пятно, будто город, куда переехал друг. От него во все стороны прорастают такие длинные нити, вроде грибницы - если хочешь узнать дальше, надо идти по ним. Книжки оказались разные, как люди - и следовало брать только дружелюбные, не задаваясь вопросом, почему не понимаешь враждебные. Особенно возмущал меня один талмуд по теории вероятностей, о котором ходила острота, что он воздвиг непреодолимую стену между студентом и теорией вероятностей. Но я обнаружила, что даже дружелюбные книжки в какой-то степени такую стену воздвигают - своими непрошенными сведениями они будто битым кирпичом загромождали мои новоприобретенные колеса и мешали им вертеться. В лекарстве против невежества оказался яд, и пользоваться им можно было только гомеопатически. Я обращалась с книгами, как с горячими утюгами - погляжу и бронху.