Автобиография одной итальянской семьи

А если бы Джанни в то утро не вышел за газетой? Если бы его задержал какой-нибудь телефонный звонок? А если бы он вышел не один, а с Антонио? Если бы. Если бы. Если бы.

Я месяцами и годами ломал себе голову, стараясь понять непостижимое.

Санто, этот неисправимый оптимист, этот ходячий позитив, превратился в мрачного, травмированного человека, которого мучают кошмары.

И если я постепенно пришел в себя и вновь обрел способность смотреть вперед, то только благодаря моей жене Франческе и нашим бесконечным разговорам и планам, которые мы строили каждый день.

Однако каждый год, когда наступает июль и приближается годовщина смерти Джанни, я чувствую себя Энеем из II песни «Энеиды». «Infandum, regina, jubes renovare dolorem!» (Ты заставляешь меня, о царица, снова испытывать несказанную боль!) – говорит героический полководец властительнице Карфагена Дидоне, которая просит его рассказать об ужасах Троянской войны.

Я чувствую, что обречен оживлять в памяти тот день. Мне звонят из журналов, газет, с телевидения. И у всей нашей семьи этот проклятый вторник впечатан в мозг и выжжен в сердце.

Прошло двадцать пять лет, и я понял, что, к сожалению, память не помогает и никогда не поможет ни понять, ни принять того, что произошло. И еще я понял, что если заново все пережить внутри себя, это может в какой-то мере стать терапией и память о Джанни оживет и будет жить во внешнем мире.

17

Итак.

Мы с Донателлой были в Риме на показе «Женщины под звездами» (Donna sotto le stelle), дефиле с телерепортажем, которое когда-то считалось одним из крупнейших, возбуждало творческую фантазию итальянских модельеров и делало показы доступными всем, как варьете. Это свидетельствовало о популярности моды в то время. Мы стали звездами, и люди хотели видеть нас на телеэкранах, как актеров или певцов.

Показы проходили в Тринита деи Монти[79]. После полудня мы с Донателлой и несколькими членами нашей команды находились в отеле «Хасслер» и были буквально завалены подготовительной работой и репетициями. Вокруг нас проходили, ритмично покачиваясь, гибкие, как фламинго, модели, сверкали платья – в общем, царило обычное закулисное волнение. Рядом со мой оказались Пеппоне Делла Скьява, тогда председатель палаты итальянской моды, и «первый министр итальянской моды» Беппе Моденезе. Мы оживленно переговаривались, может, пересмеивались.

Мы с Беппе стояли, облокотившись на балюстраду внутренней лестницы отеля, как вдруг, в 4:30 по итальянскому времени, раздался телефонный звонок Стефании Альберти, моей секретарши: «В Джанни стреляли».

Сорок пять минут спустя еще один звонок известил нас о его смерти. В состоянии полного шока я еле выдавил из себя: «Джанни не умер. Он бессмертен». Больше я ничего сказать не смог.

Каким-то образом нам удалось арендовать частный самолет, который быстро доставил нас в Майами. Помню только, что самолет принадлежал одному из Кальтаджироне. Мы вскочили в автомобиль и бросились в аэропорт Чампино. Нас было трое: мы с Донателлой и Эмануэла Шмайдлер, наша пресс-атташе, которая с восхитительной твердостью держала на расстоянии журналистов со всего мира.

В аэропорту нас ожидал сюрприз: чтобы обнять нас, приехали Валентино и Джанкарло Джамметти[80].

Взлетели мы в какой-то нереальной тишине, потом сделали техническую остановку на Канарах и приземлились в Майами в середине ночи. Нас сразу же отвезли к Джанни. Я погладил его по голове, и пальцы мои окрасились кровью. С этого момента и дальше я не помню почти ничего из тех трех дней в Майами. Все видится мне размытым и беспорядочным, как брошенные в воздух кусочки пазла.

Я погладил Джанни по голове, и пальцы мои окрасились кровью. С этого момента и дальше я не помню почти ничего.

В мозгу у меня отпечаталось потрясенное, перекошенное лицо Антонио. Нас охватила какая-то одурь. По дому сновали агенты ФБР, задавая кучу ненужных бюрократических вопросов. «Надо дождаться вскрытия»… Уже одно только это слово заставило меня содрогнуться.

Прошли сутки, а может, двое, и мы с парнем из группы рабочих Casa Casuarina отправились на процедуру кремации. Джанни всегда говорил, что, когда придет его время, он хотел бы, чтобы его кремировали.

Рядом с ним я положил в печь крематория фотографии моих детей и детей Донателлы. Зачем я это сделал, я сказать не могу. Может, у меня в подсознании всплыли погребальные обряды древних, которые воспринимали смерть как продолжение земной жизни. Египтяне клали в могилы все, что могло понадобиться умершим в загробном мире. Должно быть, я подумал, что этот жест означает: «Ты не одинок, с тобой будут дети, которых ты любишь и которые любят тебя».

Потом прибыл консул Италии в Майами, и перед прахом, помещенным в маленькую металлическую урну, мы подписали остальные документы. Я вернулся в Casa Casuarina.

Следующие часа три я ощущал себя как в бреду.