Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

«Ладно, папа, поступим так. Я хочу, чтобы ты мысленно представил свою опухоль». Он представил. «Теперь представь ее в цвете и очень четко. Каждый раз, когда будешь думать о раке, – серьезно, каждый раз, независимо от того, чем еще ты занят, – разговариваешь, идешь куда-то, писаешь или спишь, ты должен будешь делать, как я покажу. Готов?»

Он сказал «да» – так просто и легко, будто я спросила его, не хочет ли он Cola. «Я хочу, чтобы ты мысленно представил, как твоя опухоль втягивается внутрь пищевода, отправь ее туда. Как думаешь, сможешь?»

Он согласился. Даже не спросил, как это сделать, что будет, если у него не получится, если он сделает что-то не так, не сказал, что не понял, о чем я. Он сказал «да», и это значило «да». Таким он был. «Да» означало «да», и он сделал в точности то, что обещал.

Я выросла с человеком, который говорил: «Мужчиной можно назвать лишь того, кто держит свое слово». И папа свое слово держал. Того же ждали и от нас. Ото всех без исключения. Он не верил в контракты, он верил в рукопожатие – свое и чужое. Он считал, что, если ты смотришь человеку в глаза во время разговора, а он не смотрит в ответ, доверять ему нельзя. За ложь нас наказывали больше, чем за прочие проступки. Более того, если мы во всем признавались и согласны были все переделать или исправить, наказания удавалось избежать. Я знала, что на папу можно положиться.

Неделю спустя опухоль оказалась у него в пищеводе. Не вроде как, не слегка сместилась – она полностью была внутри. Он смог перенести операцию. А добился он этого благодаря медитации и одной только силе воли – желанию жить.

Нам сказали, что самая опасная часть операции – когда удаляют пищевод и верхнюю часть желудка; именно в этот момент может резко замедлиться сердцебиение. Я велела папе придумать медитативное упражнение, в котором его сердце будет подобно барабану, и выполнять его, не обращая никакого внимание на то, что говорят или делают в операционной. Я велела ему попросить врачей не говорить о посторонних вопросах во время операции, соблюдать тишину и нарушать ее, только если действительно нужно сказать что-то по делу. В остальном должен был остаться только звук его «барабана». Папа все так и сделал. Операция прошла успешно, сердцебиение было ровным. Врачи дали папе кличку «Вол» и назвали в честь него прибор в той больнице.

Впоследствии он перенес еще восемнадцать операций, чтобы растянуть вход в гортань. Врачи сказали, что такой рак никому не пережить. Каждый раз, заходя в операционную, папа медитировал и готовился одержать очередную победу. Однажды ему заранее позвонили и назначили прием, сказали, что «кое-что обнаружили» на снимках, так что папе надо было подъехать в больницу. Он пришел ко мне поговорить. «Как думаешь, что там?» – спросил он. Неважно было, что я думала, важно было, чем это счел папа. Тем не менее я считала, что папа должен решить, что на снимках то, от чего он сможет избавиться. Я сказала: «Ну, может, тебе форель в задницу попала, когда ты на рыбалку ездил». Он расхохотался и поехал на прием. Домой он вернулся с улыбкой: «Рубцовая ткань, ничего страшного», – сказал он и подмигнул мне.

Через пять лет он избавился от рака.

Я выросла с человеком, который говорил: «Мужчиной можно назвать лишь того, кто держит свое слово». И папа свое слово держал.

Потом ему поставили рак брюшной полости, потом – болезнь Альцгеймера[225], потом – болезнь Паркинсона[226]. Я сказала, что жизнь спускает его в канализацию чаще, чем я спускаю Drano[227]. И все это время если что-то у папы и было, так это любовь. Любовь прекрасной женщины. Разумеется, я говорю о своей маме – надежной и верной себе, очень интересной, умной, забавной, красивой и бесшабашной. Я никогда не видела такой любви, как у моих родителей, – такой грандиозной и при этом такой надежной.

Папа медитировал до конца своих дней. Он стал сверхчеловеком, познал мир без боли, хотя его тело таяло прямо у нас на глазах. Ближе к концу он походил на танцора балета – одни только кости и мышцы. Все эти годы он работал инструментальщиком по штампам и поднимал огромные металлические блоки, благодаря чему стал крупным, мускулистым, настоящим мачо. И вот чем все закончилось.

Он был в коме, а когда очнулся, попросил, чтобы мама, женщина, которая шестьдесят лет была самым близким его человеком, поцеловала его. Он был практичным трудолюбивым скептиком от природы, но в конце именно он сделал мою веру глубже, став образцом божественной доброты и бескорыстной стойкости.

Моя вторая жизнь преподала мне ценный урок – научила оправляться после утраты. Утраты всего, что мне дорого, – отца, трех ближайших друзей, брака, здоровья, права опеки над сыном, карьеры, финансовой стабильности, то есть всего, что, по мнению многих, составляет идентичность человека. Горе и ощущение собственной неудачи, которые я из-за всего этого испытала, были ужасны и совершенно непомерны.