Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Когда-то, когда мне было за тридцать, я приехала домой к родителям и взяла их белый Caddy[222], чтобы поехать на встречу с друзьями в загородном клубе – примерно в часе езды. Дорога к клубу проходила через озеро: надо было ехать по большому деревянному рекламному щиту, вы представляете как. Я вылетела на гололед, а по нему не проедешь, так что пришлось просто нажать на тормоза и пытаться направить машину туда, куда безопаснее всего врезаться. Упасть в озеро мне не хотелось, так что я нацелилась на ближайший телефонный столб. Пока я скользила по льду, я так разогналась, что при ударе… Что ж, пожалуй, тут стоит сделать лирическое отступление: разбивать машину меня учила моя дублерша-каскадер Донна Эванс, так что, прежде чем врезаться, я нацелилась на столб, убрала руки с руля, а ноги – с педалей, скрестила руки на груди, глубоко вздохнула, а при столкновении выдохнула. Я врезалась в столб с такой силой, что Caddy раскололся надвое. Двигатель врезался в магнитолу, включилась стоявшая в ней кассета и начала играть. Я перепугалась до полусмерти. Посмотрела вверх, а надо мной висел разломанный надвое столб – прямо над лобовым стеклом, на телефонных проводах.

Я открыла гигантскую дверь этой машины и выбралась наружу. Машина была в хлам, а на мне не было ни царапины. Спасибо, Донна Эванс, величайшая каскадерша в мире. Кстати, именно она выполняла все безумные автотрюки в «Основном инстинкте». Позже я спросила ее, зачем она вырулила на дорогу прямо перед идущей фурой по дороге в Стинсон. Она только отмахнулась: «Ой, да я же знала, что смогу». Она крутая. Это лучший каскадер среди женщин, а еще – добрейший, милейший человек, и я имела возможность убедиться в этом каждый раз, когда мы вместе работали, а работали мы часто. И до сих пор работаем.

Так или иначе, я позвонила папе и сказала: «Папа, я только что разбила Caddy».

Он сказал: «Я так и знал, что надо самому отвезти тебя в такую погоду. Сейчас приеду и заберу тебя». И все.

И вот мне перевалило за сорок, а ему поставили рак. Что еще нам было делать, как не посмеяться? Мы же были американскими ирландцами, мы всегда так делаем. Мы просили его надеть смокинг, когда он соберется мыть машину, чтобы добро не пропадало. Мы спускались на завтрак и говорили: «Ого, да ты никак еще тут?» Тем не менее по-своему все мы были серьезны. Каждый занимался своим делом. Мне нужно было организовать их с мамой переезд к нам.

Когда они приехали, я отвела их в гостевой дом, специально построенный для них. Папа все ходил туда-сюда. Я села на диван, и он тоже сел и положил голову мне на колени. Я в жизни не была так шокирована. Мой отец обнимал так, что мог переломить надвое, но вот нежность никогда не проявлял… до этого момента.

Я замерла, я даже не касалась его. Я так и не научилась этому. Я посмотрела на него, а он спросил: «Что мы теперь будем делать?» Как будто я знала, как будто моя вера и холистическая медицина[223], правильное питание, физические упражнения, медитация и молитвы могли спасти его. Как будто он не считал меня полной задницей все эти годы, пока я искала истину и свет. Господи, я что есть сил надеялась, что он заблуждается.

Я осторожно положила руку ему на плечо. «Пап, может случиться, что я не сумею помочь тебе, – сказала я. Я не могла быстро сообразить и дать ему то, что он хочет. – Но мы найдем нужных людей. Ты все это преодолеешь, но ты должен верить, ты должен быть готов отказаться от прежних убеждений».

Он встал и снова принялся ходить туда-сюда. Посмотрел на меня, потер шею. «Я буду пить обезьянью мочу, если придется», – сказал он, и внезапно я осознала, что у него больше веры, чем у меня.

Оказалось, что мой папа, начинавший свой жизненный путь как Великий Сантини[224] и внешне до сих пор напоминавший мафиози, оказался мистером Роджерсом.

На следующий день мы отправились в местный медицинский центр, где диагноз подтвердился: да, дело было плохо. Врачи сказали, что не смогут удалить опухоль, поскольку она проникла в стенки пищевода, операция возможна, если только опухоль каким-то образом вернется на прежнее место внутри пищевода.

Дома отец спросил меня: «Ну, малышка, что теперь будем делать?»

Я глубоко вздохнула. «Что ж, папа, раз тебе отпущено три месяца, полагаю, у тебя есть где-то неделя, чтобы отправить опухоль обратно в пищевод. И операция состоится».

Он не отвел взгляд: «И как мне это сделать?»

Он никогда прежде не медитировал, не занимался йогой или другими восточными целительными искусствами, не выполнял дыхательных упражнений. А практиковаться было некогда.

Мой отец обнимал так, что мог переломить надвое, но вот нежность никогда не проявлял… до этого момента.