Автобиография. Вместе с Нуреевым

И тем не менее Нуреев не мог сойти со сцены; танцуя все реже и реже, он все-таки присутствовал на ней, иногда даже под издевательские свистки слишком быстро все забывающей публики, на которые отвечал непристойным жестом. А еще он дирижировал оркестрами на балетах классического репертуара; это занятие давало ему ощущение полной жизни в то малое, отпущенное ему время, – жизни с аплодисментами, как во времена его былой славы.

Глава восьмая 10 октября 1992

Опера-комик[132], разгар театрального сезона. Мы представляем там балет «Шарло танцует вместе с нами». В глубине ложи бенуар сидит Нуреев с несколькими друзьями. После спектакля и аплодисментов иду к нему вместе с Луиджи Бонино, исполнителем роли Шарло, и Элизабет Терабуст[133], выступившей в ролях женщин его жизни. У Нуреева какой-то сонный вид; тем не менее он сохраняет ясность ума и даже делает несколько комплиментов танцорам, что бывает редко. Потом гости уходят, и мы с ним остаемся в ложе одни. Он коротко рассказывает мне, как его увлекает дирижирование оркестром. «Why don’t you invite me in Marseille?»[134]. И тут же, словно зная мой репертуар балетного сезона, спрашивает: «What about “Coppelia”»?[135] Ну, разумеется, я согласен; у него загораются глаза, и перед тем как уйти, он просит поскорее прислать ему партитуру: он хочет сразу же приняться за работу и выучить балет наизусть. Он не успел это сделать, его забег уже близился к финалу.

Не то чтобы очень быстро – и все же слишком быстро. Десять лет непрерывной борьбы, в которой сгорело все – легкие, почки, а там и остальное. Распятый…

Теперь его восхищало только одно – танцовщики, их жизненная сила, их прыжки, их обольстительность, их талант, их красота и, особенно, присущая им легкость духа.

В последние свои недели он уже не сидел, а лежал в ложе, пристально наблюдая за балетными партиями, которые ему так хотелось бы станцевать. В недолгие оставшиеся дни, которые он доживал в больнице, где врачи хоть как-то облегчали его страдания, у него уже не было сил подняться, чтобы еще раз взглянуть на танцоров. Он угас в полусознании, в полусне, в лучах своей славы, которую так любил, оставив после себя ослепительные искры своего гения.

Всю жизнь он бдительно следил за своим весом, за своей худощавой фигурой жокея и даже в смерти выглядел красивым и стройным, как юноша, – таким он нравился себе и даже теперь мог бы, как Нарцисс, смотреться в зеркало воды и с наслаждением соблазнять самого себя. Если бы не лицо, измученное страданиями, ему можно было бы дать двадцать лет.

Никто не сомневался, что «священное чудовище» останется в памяти потомков, но только в вечер официальных траурных почестей стало понятно, что все состоится именно так, как он заслужил.

Разумеется, были все его награды, и все почетные звания, и напыщенные некрологи в газетах и глянцевых журналах, и проникновенные репортажи на главных телеканалах, но самым волнующим моментом стало то, что в день своих похорон «чудовище» появилось в пантеоне танцовщиков, иными словами, попрощалось с живыми в самом сердце Пале Гарнье[136], на ступенях парадной лестницы, в окружении своих товарищей – великих и рядовых танцовщиков, а также прочей публики, явившейся поглазеть на этот последний парад. Париж не мог бы воздать более высокие почести своему артисту; эта траурная церемония превратила Нуреева в легенду.

Сегодня вдовцы Нуреева ходят по улицам Парижа, встречаются, здороваются, расходятся и забывают друг друга. Дус Франсуа, Уоллес Поттс[137], а также Ролан (который утверждает, что не принадлежит к их клану, хотя это именно так) и Зизи, веселая вдова в черном траурном наряде, – все они оплакивают потерю; тем временем Хьюго[138] заправляет имуществом великого усопшего танцовщика, которое тот завещал балету. Игорь[139] и Мари-Элен[140] собрали чемоданы и отправились к нему. На улицах Рима Виттория Оттоленги[141] поддерживает священный огонь в честь ушедшего божества, в Нью-Йорке Джейн Херманн скорбит об ушедшем кумире, а в Лондоне, где бы ни прозвучало его имя, Мод Гослинг[142] уже тут как тут.

Глава девятая 10 октября 1997 года

Однажды ночью, между сном и явью, Зизи обучала Нуреева петь одну из песен Генсбура[143], и наш танцор, отнюдь не владевший техникой bel canto, впервые каким-то чудом прекрасно исполнил ее, – не хватало только софитов и публики.

Продолжая петь, Рудольф подошел ко мне, и мы, стоя лицом к лицу, сделали несколько па и начали танцевать, мы медленно кружились на одном месте, постепенно ускоряя ритм и двигаясь слаженно, как единый организм. Внезапно нас одолел смех, мы вращались все быстрее и быстрее в радостном вихре; со всех сторон стекалась публика, жадно глядя на этот спектакль: еще, еще, танцуйте еще! – кричали зрители, а Зизи восторженно аплодировала.