Автопортрет неизвестного

– Надо. Как бы пародия. Или сатира, если хочешь. Нет ничего ужаснее – или смешнее! – чем вот такое приписывание смыслов. Никто все равно не узнает, что эти люди думали, почему поступали так, а не иначе. Кому-то смешно читать «князь Горчаков подумал», а мне смешно читать «Иван Иваныч подумал». Неважно, кто это написал, когда это написано. Даже современнику не всегда понятно, что думает его сосед, почему он сделал так, а не сяк. А если писать о прошлом, то и подавно. Если Алабин жил и работал в тридцатые тире семидесятые, а сейчас у нас две тысячи десятые, то откуда нам знать, что он на самом деле подумал?

– Как же тогда писать? – удивился Игнат.

– Писать без этого копания в мозгах давно умерших людей. Мы знаем – примерно знаем, – что они делали. В каких домах жили и даже какие слова говорили. Мы это знаем из писем и газет. Вот так и описывать. По Мюллеру. Они встретились, она сказала, он передал. Великий рецепт. Жаль, не у всех сил хватает.

– А у тебя хватит?

– Я стараюсь, – сказала Юля. – С твоей помощью, – и улыбнулась, показав зубы.

13.

В Васиной мастерской на мольберте стоит маленький подрамник. На табурете рядом – вазочка с букетом, корзинка яблок, драпировка на подставленной сбоку швабре.

– Академический, черт бы его драл, натюрморт! А то отец, понимаешь, башку продолбил! «Школы нет, школы нет, в институт поступать». Ну, ты что?

Это он обращается к Тане Капустиной. Она стоит посреди комнаты, неловкая и смущенная. Она очень милая, но, как Вася выражается, вся такая «ватая». То есть не просто рослая, а именно что длинноватая. И ноги у вроде стройные, но полноватые. И нос вроде не толстый, не длинный, а вот именно великоватый. И ладони широковатые, и стопы тоже: во всяком случае, на ней большие туфли. «Тридцать девятый размер, – внутренне вздохнув, подумал Вася. – А то и сороковой».

– Я ничего, – сказала Таня.

– Ну что, все ведь решено и подписано? Да? Паспорт не забыла?

– Да. То есть нет, не забыла. А нас точно распишут?

– Точно. Скажу по секрету, – Вася приблизился к ней и прошептал: – Я у папы спер некоторую сумму, – похлопал себя по карману. – Ибо нас распишут за взятку. Я договорился. Но пусть вас это больше не тревожит!

Вася вытащил розу из вазочки. Протянул Тане:

– Жених и невеста.

Протянул руку, чтобы погладить ее по голове, она чуть отстранилась. Он подошел к ней, положил руки ей на плечи, сказал на «о»:

– Молодые, облобызайтесь!

Потянулся к ней. Она отступила на шаг.

Он обнял ее за плечи. Она сказала:

– Ты очень благородный и добрый человек, Вася, и я, конечно, с радостью принимаю твое предложение, но только, пожалуйста, не надо целоваться. И не надо… Но только ничего не надо… Как это ужасно, – и она отвернулась.

– Что? – Вася вгляделся в нее. – Что-что? – Таня слабо улыбнулась. – Ну ты даешь. Если я, конечно, правильно понял. Я правильно понял? Правильно я понял или нет, ты можешь вслух сказать? Словами?

– Не могу, – сказала Таня.

– Тогда хоть кивни! – сказал Вася.

– Не могу, – сказала Таня.

– Чего ты не можешь? Сказать, кивнуть или… или это самое не можешь?

– Не могу об этом говорить. Если ты сам не понимаешь…

– Я ничего не понимаю! – взорвался Вася. – Ты меня просто вынуждаешь говорить вслух, словами! Человек чем от обезьяны отличается? У него есть вторая сигнальная система, проходили в школе? Язык у него есть, ясно тебе? Человеческая речь. По академику Павлову. Ивану Петровичу.

– Ты что?

– Да, в самом деле, что я. Что это я? О чем я? Таня! Товарищ Капустина Татьяна Антоновна. Эй? О чем это я с тобой говорю? И ты – о чем ты со мной говоришь? Вернее, не хочешь говорить. Тогда я за тебя скажу, я добрый потому что. Как ты только что сама верно заметила. Добрый. Поэтому скажу. Я тебе сделал предложение. Ты знаешь почему. Ты согласилась стать моей женой. Но это означает не только штамп в паспорте…

– Замолчи! – сказала она.

– Это означает еще кое-что. А то вдруг наш брак признают фиктивным, и… сама понимаешь. Особенно при всем при том, понимаешь?

– Пусти меня.