Автопортрет неизвестного

– Тридцать пять! – Алабин потер руки. – Сегодня у Евлампича юбилей, едем к нему на дачу. Приглашал с женой и сыном. Далее. – Он подошел к стене, где были составлены этюды на подрамниках. Выбрал один. – Теперь бери сей шедевр, запакуй поаккуратнее. Держи. Да. Такси не отпускай. Прямо на том же такси и поедем. Так что лучше сразу оденься.

– Ой, – сказала Аня. – А в парикмахерскую не успею?

– Не успеешь, да и не надо. Причешись гладенько, на прямой пробор, и будешь красивее всех. Ты лучше всех. Прости меня. Я тоже не железный.

Вася вбежал с криком: «Все равно, все равно!» И убежал.

Алабин позвал его.

– Потом поговорим! – сказал он. – Потом. А теперь слушай мою команду.

Вася настороженно на него взглянул.

– Берись за уши, вот как я. Есть? Ухватился? Крепче держи. А теперь раскачивай голову, вот так, быстрее, быстрее, а теперь резко – раз! И выплесни из головы, как из ушата, всю шебурду, что накопилась. Ну – и-и-и раз! Готово?

Вася все еще держался за уши.

– Не знаю, – сказал он.

– Всё. Вольно, отставить. Иди, умывайся, одевайся, пиджак наденешь бежевый в клетку. В гости едем. Галстук я тебе сам повяжу, а то у тебя такие морские узлы выходят, а там девушки будут. – Он подошел к Васе и ласково коснулся пальцем его щеки. – Побрейся, жених… А к Танечке Капустиной зайди через недельку. Так, по-дружески, попросту. И скажи, что я, то есть мы все, вся наша семья, остаемся их друзьями… Обязательно зайди. Ну, слушай мою команду! Мыться-бриться – шагом марш!

Вася молодцевато сделал налево-кругом, а потом, понурясь и сутулясь, медленно вышел из комнаты.

Аня заворачивала картину.

– Тошно-то как, Петенька. Прямо в груди болит, как тошно. Шампанское…

Алабин ее обнял:

– А мне, думаешь, не тошно? – шептал он. – Я, думаешь, буду шампанское пить и веселиться? Да я же все это для него. – Он показал на дверь, куда ушел Вася. – Ради него! Спасать надо парня. Выручать. Видишь, что с ним творится? Что он говорит, что он думает, что затевает? Ты понимаешь, чем это кончиться может? Спасать его надо, спасать!

Аня высвободилась из его объятий:

– Я пойду переоденусь.

– Да, да. – Алабин подошел к столу, переложил с места на место свои наброски. – А я тут еще повожусь полчасика, мне ведь одеваться, в сущности… Сорочка белая готова. – Он кивнул в сторону стоячей вешалки, где со вчерашнего дня висела на плечиках рубашка, которую Аня принесла для срочного визита к товарищу Сталину. «Аня, Аня, Аня, – снова, как и вчера, подумал Алабин. – Поразительно красивая, потрясающе добрая и неописуемая, безграничная, фантастическая дура. Наверное, это и значит – повезло с женщиной, с женой». – Сорочка готова, бритый… Я нормально выгляжу?

– Нормально, Петя. Только причешись.

– Могу себе представить, – сказала Юля, – как какой-нибудь искусствовед напишет про автопортрет «Еврейский»:

«Большинство работ Алабина хранится в различных музеях страны, но с этим автопортретом художник никогда не расставался. Вглядитесь в его лицо: он еще не стар, а по нынешним меркам просто молод – ему всего тридцать пять лет. Но огромный жизненный опыт, трудная молодость и неустанный художественный труд уже наложили свой отпечаток. Глаза пронзительно и мудро смотрят на нас, в них и усталость, и решимость, и печаль, и вера, и предчувствие… В этом автопортрете он запечатлел себя в виде немолодого еврея, в традиционной еврейской кепке. Он придал себе некоторое сходство со своим учителем Саулом Гиткиным, человеком трудной и загадочной судьбы. Еврейская нота тут неспроста. На картине стоит дата – сентябрь 1938 года. Художник словно бы ощущает дыхание грозы, которая через год разразится над Европой. Но не только. Здесь есть предчувствие страшной судьбы евреев при гитлеровской оккупации, предчувствие Холокоста. Художник как бы примеряет на себя судьбу еврейского народа».

– Зачем это? – спросил Игнат.