Автопортрет неизвестного

– Но о чем думал Тютчев? – спросила Юля. – Когда он писал или в уме складывал, напевал, записывал эти великие строки? Но Тютчев еще мужик в соку, ладно. По нашим-то меркам – всего пятьдесят! Но о чем мечтал Гёте? Думал ли он о пушистой писечке Ульрики? Мечтал ли прикоснуться к ней своим вялым, но чуть подбухшим от стариковской страсти фаллосом? Мечтал ли он раздевать ее или мечтал ли о том, как она будет перед ним раздеваться? Воображал, как она будет снимать с себя все, от накидки до панталончиков? Или хотел войти к ней в темноте, как Иаков к Рахили? Но Иакову подсунули Лию – так что темнота тут опасна.

– Самое опасное, – сказал Игнат, – это додумывать лирику до конца.

2.

В апреле семьдесят пятого Алеша просил маму подождать с продажей дачи. Хотя бы еще одно лето. Но Римма Александровна сказала что-то вроде «перед смертью не надышишься». А главное, объяснила она, дача – это платежи. Самое маленькое двести пятьдесят рублей в квартал, с учетом газа и электричества. Проще говоря, тысяча рублей в год, или даже чуточку больше. Отец имел некоторые льготы, у нас их нет. «Сын мой, – сказала она, – ты согласен платить тысячу в год? Ты можешь платить тысячу в год? Моей пенсии не хватит». Алеша был аспирантом второго года.

Довольно скоро – но уже после продажи – Алеша узнал, что не двести пятьдесят в квартал, а сто пятьдесят. Пятьдесят рублей в месяц. Не дороже, чем за съемную однокомнатную квартиру. Он бы сдюжил. Написать пару рефератов в месяц для «Вестника радиосвязи» – вот тебе искомые полсотни. Ему на минутку стало противно, что мама его так мелко обманула, но потом он быстро об этом забыл. Потому что надо было выбирать: ссориться с мамой, обвинять ее в мелком жульничестве и в итоге хлопнуть дверью – потому что мама не умела признавать вину и просить прощения – или же все-таки продолжать с ней дружить, общаться, ходить в гости. Алеша выбрал второе, разумеется. А про это забыл.

Потом он спросил Тоню: а мама, то есть моя мама, то есть Римма Александровна, она отдала тебе восемь тысяч рублей? «Какие восемь тысяч?» – спросила Тоня. Но тут же прислонила пальцы к губам и сказала: «Да, Алешенька, да, отдала, конечно, я просто сразу не сообразила!» – «Где они? – чуть не завыл Алеша. – Где? Что ты на них купила?» – «На книжку положила!» – «Покажи сберкнижку!» – «Покажу, Леша, покажу…» Он выдохнул и сказал: «Ладно, ладно, верю!»

После маминой смерти, когда он разбирал ее бумаги, он вдруг нашел две тысячи рублей старыми, уже недействительными четвертаками. Стянутые резинкой, спрятанные в конверт. Он сразу вспомнил:

Пятьдесят пять тысяч – заломила Римма Александровна. Сговорились на пятидесяти. В день оформления документов эта мадам, жена покупателя, знаменитого режиссера, привезла сорок восемь тысяч. Прикусила губу и сказала, что у них больше нет. Две тысячи недодала, как сказала мама.

И вот перед ним потертый конвертик, и в нем – две тысячи. «Мамочка! – почти заплакал он. – Неужели?»

Он помчался к дочери этого режиссера. Прошло уже почти двадцать лет. Нашел телефон, позвонил, представился, рассказал, кто он такой и что у него срочный важный разговор. Она разрешила приехать прямо в тот же день, вечером. Живет, разумеется, на улице Неждановой. Высокая, красивая, сравнительно молодая женщина. Зовут Наташенька. Не Наталья и по отчеству, даже не Наташа, а вот именно так, в уменьшительной форме.

Когда Алексей приехал, стол был накрыт на две персоны. Чай, конфеты, коньяк. Кажется, в квартире никого не было. Он все рассказал. Она засмеялась и сказала, что тоже нашла две тысячи. Неизвестно откуда взявшиеся.

– Детектив, – сказал Алексей. – Или скорее мелодрама.

– Комедия, – сказала дочь великого режиссера. – Давайте будем считать, что наши бедные мамы это сделали совершенно независимо друг от дружки. Просто отложили, сэкономили эти деньги. На черный день.

Она протянула ему руку для поцелуя.

– Ах, – сказал Алексей и встал перед ней на одно колено. – Как вы великодушны!

Поцеловал ей руку. Потом колени и бедра.

– Идите в ту комнату, – сказала она, показывая на дверь. – Я сейчас приду.