Автопортрет в кабинете

∆ «Granadas» и «Cuarto de baño»[75], написанные Исабель через несколько лет после нашей встречи, наполняют меня радостью, а в «Bodegón con membrillos»[76] Пако я вновь нахожу удивительное внимание к повседневности, которое тронуло меня тогда. Благодаря этим произведениям полвека спустя наши судьбы снова осторожно, но настойчиво соприкасаются. Когда я познакомился с Пако и Исабель, они вместе с Антонио Лопесом, Марией Морено, Хулио Лопесом и Кармен Лаффон восстанавливали в Испании язык изобразительного искусства, который, казалось, был утрачен. «Мы были теми, – говорил с иронией Антонио Лопес, – кто спустя долгое время заново создавал новую живопись, новую историю». Возвращение к чему-то новому спустя долгое время: в те же годы, в Италии, Руджеро Савинио колесил взад и вперед по «путям фигуры». Но если на его полотнах фигура содержит и показывает все следы своего пути сквозь время, то у Исабель, Антонио и Пако эти следы как будто стерты: однако если приглядеться и прислушаться повнимательнее, здесь тоже видно, как фигура вновь появляется нетронутой после очень длительного паломничества во времени – возникая из незапамятного, она блистает в неподвижном мгновении, прежде чем снова отправиться в путь.

Автор в квартире в Casin dei Nobili, Дорсодуро, 2763. Венеция, 1996. Фотография Марио Дондеро. Публикуется с любезного разрешения наследников

От моего первого венецианского кабинета, окна которого выходили на Кампо Сан-Барнаба и в котором я прожил почти восемь лет, у меня не осталось ни единого снимка. Но Марио Дондеро, во время своего приезда в Венецию в июне 1996 года, сфотографировал меня в просторной гостиной, смежной с кабинетом. На стене надо мной видна одна из простыней, сшитых и расписанных Клио Пиццингрилли[77], – в те счастливые годы они сопровождали меня и были чем-то вроде стягов народа будущего. В том доме со мной были Мартина, Франческа, Валерия и – на долгих, оживленных вечеринках – самые близкие друзья: Андреа, Даниэль, Эммануэле и, вплоть до окончательного разрыва между нами, Гвидо. Именно там стал обретать зримые очертания проект «Homo sacer» и были написаны книга об Освенциме, «Оставшееся время» (которое Ян Томас считал моей лучшей книгой) и «Открытость». И в этом особняке, бывшем Casin dei Nobili, где венецианцы принимали чужестранцев, я, тоже чужак, научился проникаться Венецией, узнал, что мертвый город может, словно привидение, тайно быть живее не только своих жителей, но и почти всех городов, которые я видел.

Ян Томас, самый гениальный историк римского права из всех, кого я знал, тоже любил Венецию. И именно в Венеции мы втроем однажды устроили небольшой семинар о монашеских уставах – в этой теме мои исследования пересекались с его последними изысканиями, которые смерть помешала ему довести до конца. Ян, как и я, с недоверием относился к попыткам права соединиться с жизнью, немедленно превратить живущего в юридический субъект, и тем не менее он не мог не восхищаться уловками и вымыслами, при которых римское право пыталось дать ответ на эту задачу. Стремление современного права к немедленной и возрастающей юридификации жизни вызывало у него глубокое отторжение и именно здесь археология права, начатая в «Homo sacer», пересекалась с его обеспокоенностью. В Париже мы встречались за завтраком в старинном кафе «Polidor» на улице Мсье-ле-Пранс, где я в течение нескольких лет снимал небольшую квартиру, уступленную мне Тони Негри. Когда в сентябре 2008 года до меня дошло известие о смерти Яна, мне показалось, что у меня под ногами проваливается земля, которую я так привык делить с ним.

Мартина

После того как мне пришлось оставить кабинет в переулке дель Джильо, но еще до переезда в Венецию, я прожил несколько лет в Риме, близ Ботанического сада, в доме на улице Корсини, где я прежде обитал с Джиневрой и время от времени проживаю теперь. Здесь, на этом самом столе, теперь лежит гравюра, изображающая «Неистового Амура на улитке», который, возможно, является лучшим примером festina lente[78] из всех, что я видел – особенно он красноречив для такого нетерпеливца, как я. В некотором отношении это моя геральдическая эмблема, мой символический девиз: остановленное нетерпение. Поэтому – если, как говорила Карен Бликсен, девизы важнее всего в жизни и действеннее психоанализа – я воспроизвел эту гравюру на контртитуле второго издания «Идеи прозы», как если бы она содержала в себе идею этого произведения, в котором я узнаю себя больше, чем в прочих, быть может потому, что в нем я смог себя забыть.

Casin dei Nobili, Венеция