Автор и герой в эстетическом событии

¹⁸⁹ В данной главе трактата «эстетика» Бахтина порывает связь с «трансцендентальной эстетикой» Канта. От вопроса об эстетизации природных аспектов бытия человека (тело и душа принадлежат природному порядку вещей) Бахтину естественно было бы перейти к проблеме оформления того начала, которое традиционно считается собственно человеческим – начала духовного. Категория «дух» Бахтиным введена выше и соотнесена в его «архитектонической» антропологии с моментом «я-для себя». Но поскольку, по определению, дух для Бахтина – не субстанция, но чистая активность, вопрос о его «оформлении» в «Авторе и герое…» автоматически – если не снимается, то откладывается в сторону. Бахтин предпочитает здесь пользоваться категорией, в его системе терминов близкой «духу» – именно категорией «смысла»: если «дух» принципиально не завершим, то говорить о завершении «смысла» ничто не мешает. Ход мысли Бахтина при этом следует представлениям труда «К философии поступка»: у поступка, сказано там – две стороны, «содержание», или «смысл», и «совершение», или «факт», – и если вторая, несомненно, не подлежит оформлению, то в связи с первой – «смысловой установкой в бытии» – может быть поставлен вопрос об эстетизации. Однако и вопрос об «изображении» духа – вообще, о каком-то способе введения в произведение духовного аспекта человека – по-прежнему стоял перед Бахтиным. Как известно, Бахтин дал ответ на него своей книгой о Достоевском: дух изобразим средствами диалогической поэтики, открытой Достоевским. В главе же «Смысловое целое героя» мы находимся на подступах к бахтинской теории диалога: в отношениях (неравноправных) автора и героя в различных «смысловых целых», которые демонстрируют разные степени «несовершенства» диалога, наиболее близкой к собственно диалогической оказывается ситуация «романтического» героя. Подробно о переходе эстетики «Автора и героя…» в теорию диалога см. в нашей статье: Проблема авторства в трудах М.М. Бахтина ⁄⁄ Studia Slavica Hung. 1985. Т. 31 С. 69–73.

¹⁹⁰ «Ответственность», согласно бахтинской «философии поступка», объединяет два образующих поступок момента: «Ответственность поступка есть учет в нем всех факторов: и смысловой значимости, и фактического свершения во всей его конкретной историчности и индивидуальности» (ФП, 67). Именно идеей ответственности Бахтин намеревался соединить «ценностный» и «жизненный» аспекты бытия; теория ответственного поступка – бахтинская попытка «примирить» «философию ценностей» с «философией жизни» (ср. прим. 1 к ИО).

¹⁹¹ Бахтин здесь мимолетно касается важнейшей религиозной проблемы, присутствующей под тем или иным видом во все эпохи христианской истории. Чем спасается человек: собственными добрыми делами или исключительно вмешательством божественной благодати, на которое ему только остается уповать? Книги Нового Завета дают основания для обеих возможностей. С одной стороны, апостол Павел провозглашает: «Ибо мы признаем, что человек оправдывается верою, независимо от дел закона» (Рим. 3, 28) – но с другой, согласно апостолу Иакову, «…вера, если не имеет дел, мертва сама по себе» (Иак. 2, 17). У истоков развития проблемы – знаменитый спор Блаженного Августина и Пелагия: первый свое учение о спасении основывал на фундаменте веры, второй был сторонником надежды на спасающую силу человеческого подвига. Лютер, как известно, считал, что упомянутое место из Послания к римлянам является ключом ко всему Евангелию, причем произвольно вводил в латинский текст слово «sola», усиливающее смысл высказывания – человек оправдывается только верой; в комментируемом месте трактата Бахтина можно увидеть аллюзию на знаменитый лютеровский тезис. Воззрение, согласно которому данная альтернатива носит универсальный характер и выходит из пределов богословия в область философии, развито в книге Л. Шестова «Sola fide» (Париж, 1966). Если принять точку зрения Шестова, то в русской религиозной философии XX века можно распознать два течения, восходящих, как к далеким прообразам, одно к Августину, другое – к Пелагию. Мы имеем в виду экзистенциализм и религиозную метафизику с ее опорой на учение о таинстве. Понятно, что Бахтина при таком разделении вместе с Бердяевым и Шестовым следовало бы отнести к первому – «августиновскому» направлению. (Ср. с точкой зрения, требующей именно «гарантии» в деле веры и спасения: «Если совершенное чинопоследование (церковного таинства. – Н.Б.) не обеспечивает тайно-действенной онтологии, то где же тогда критерий чего бы то ни было, совершаемого в Церкви? Откуда я знаю, крещен ли я, миропомазан ли, причащен и т. д.?…» – Свящ. Павел Флоренский. Словесное служение. Молитва // Богословские труды. Вып. 17. С. 172–195.)

¹⁹²Ср.: Лк. 18, 13; Мф. 15, 27; Мр. 9, 24.

¹⁹³ Ср. с кружковым докладом М. Бахтина «Проблема обоснованного покоя» (БП. С. 234–236), являющимся фрагментом к замысленной, но не осуществленной бахтинской философии религии.