Автор Исландии

Фермер не знал, что предпринять. Долина окружала его, изливая в его глаза горы. Носик… Как… Некошеные туны тянули его за руки. Озеро выпивало последние крохи разума. И этот баран – но как… А вот и собака: повесила голову, всхлипывая, уши и хвост повисли. И два пустых сенника… И баран Носик… Как вообще возможно… По его сознанию брел преступник, овцекрад, головорез, словно лисица по свежему камнепаду. За спиной у него стоял дом, словно отлитый в бетоне памятник его зряшной жизни, а в нем лежала его дочь, подобно мумии в глубине пирамиды, повитая непрожитыми годами, которые навсегда сохранят ее в этом образе: четырнадцатилетняя жертва под одеялом. Рядом с ней лежал мертвый черный конь и трое зарезанных баранов.

Баран Носик. Как вообще человек мог так низко пасть? Зарезать барана? Тварь бессловесную? Самого родоначальника высоконогой Хельярдальской породы!

Король пал.

Фермер сидел в тракторе целый час. Сидел, вперив глаза в приборную панель, руль, ручку газа. Сидел, пытаясь переварить этот факт. Сидел – считал дождевые капли, привносившие цвет в тусклую кабину. В конце концов она стала ярко-красной. Тогда он достал лопату и пошел в южный угол туна, стал копать.

Эйвис не вставала с постели целую неделю. Для нее это было как одна ночь. Мрачная темная ночь в самый разгар лета. Ночь, которая начинается, когда кончается жизнь. Ее солнце померкло средь бела дня. Ее сознание рухнуло куда-то в живот. Все спасительные веревки, за которые она держалась, превратились в давящие петли. Все перевернулось. Долина встала с ног на голову и наполнилась водой, дом свисал, как паук с потолка этой подвод ной пещеры, горы – промокшие темные берега, а озеро Хель – единственный источник света – теперь оно было небом; она жаждала доплыть до верха, чтобы дышать.

Она была как будто под водой. Тело – как тяжелое бревно, гонимое течением: сплошное и нечувствительное. Мысли – как гнездовье червей в мертвой древесине.

В первые дни я сидел над ней. Сидел с ней – истекая потом, мучаясь совестью – и писал. Я пытался снова вписать в нее жизнь. Я снял со своих счетов все пережитые страдания: сумма оказалась невелика, но все же – это помогло: меня порол отец; меня унижали Фридтьоув и тот дурак, который перевел меня на французский язык. Я использовал это в качестве материала. Я умножил эти страдания на тысячу. Словно врач, сидел я возле нее в первые три дня и выписывал ей рецепт. Она меня не видела. Меня никто не видел. Я был невидим, затаился: все мои женщины приговорили меня к изгнанию, я писал ей из ссылки. И вот.

Постепенно для нее самой ее состояние прояснилось и обрело определенный, хотя и нечеткий, образ. Это был странный образ. Над ней в постели кружилось какое-то огромное брюхо или желудок, шар – что-то непонятное, но явно круглое и тяжелое. Черное и почти лохматое. Постепенно оно опустилось на нее и стало давить, в основном на живот. Она пролежала под ним целую неделю. Постепенно оно все больше съеживалось и наконец проскользнуло в ее тело и обосновалось у нее в голове: маленький сжатый черный комок, клубок, шарик, дробинка. Она всю жизнь носила у себя в голове ружейную дробь.

Грим носил ей стаканы молока, хлеб, кровяную колбасу и горячие супы. Читал ей стихи, которые сам сочинил:

Ах, сестрица моя Виса!
Про тебя же моя виса.
Про свою сестрицу Вису
сам сложил я эту вису.

Ее бабушка дважды пристаканивалась на чердак, ей было сложно подниматься по лестнице. Она ни о чем не спрашивала, а молчала вместе с ней, как женщина молчит с женщиной. Она понимала, каково ей, но не понимала, что произошло. Что-то изменилось с тех пор, как она рассталась с невинностью на длинном мысу. Там был такой обычай, что новую хозяйку «посвящал» кто-нибудь из домочадцев – но это было давно и далеко. Между бабушкой и внучкой пролегла целая жизнь – какая-то проклятая жизнь, которой она не понимала – Душа Живая, которая вообще-то знала все. Иногда человек слишком стар для жизни и слишком юн для смерти. Она ни о чем не спрашивала.

А девочка ничего не говорила. Просто лежала, завернутая в одеяло и черный день, и глазела в потолок, слушала стихи, слабо улыбалась и отворачивалась к стене. Вечерами она не слышала, чтоб он поднимался на чердак. Она не слышала, что он поднимался. Она слышала, что он не поднимался. Тяжелый скрип шерстяной материи по половицам и дыхание через нос, отягощенное нюханьем табака. Морж в вязаном свитере.