Автор Исландии

В этом мире лишь одно больнее, чем рожать: рождаться. Но для верности Господь забрал у нас на время мышление, память и сознание. Они возвращаются к нам лишь через два года. А подсознанием мы знаем, что самое худшее уже позади. Великая боль уже прошла, а впереди предстоит легкая жизнь. А кто в этом сомневается, те умрут мучительной смертью.

Вдруг она увидела это все глазами новорожденного. Не могла же она обратить свою ненависть, свой позор на невинного ребенка? Они забрали у нее ее мальчика тотчас после родов и принесли только один раз, чтоб показать ей и братцу Гриму. Маленького пятнистика. «Не надо так близко, дружочек. Он очень нежный». С той поры определенно прошел целый день. Интересно, как он там? Ей захотелось снова увидеть его. Нет, наверно, лучше пусть он думает, что его мама – та рыжая в белом халате.

Потолок был белый. Здесь и потолок был белый. Здесь все было белое. Кроме пятна на маленькой головке. Это было так странно. Одеяло белое, и ее сорочка белая, и стены белые, и акушерка тоже белая. Наверно, это из-за того, что черное – это смерть. У акушерки Сигрид кожа была такая белая, что родинки на ней выглядели как брызги краски. А еще была другая, рыжеволосая. Сьёпн. У нее была тысяча крохотных веснушек. Как будто Бог посыпал ее закатом. Может, все мы – лишь пирожки под солнцем, и у кого волосы темные – тот просто больше всех пропекся. Рыжеволосые – это те пирожки, которые забыли испечь: кожа – как засохшее тесто, и солнце уже уходит из духовки, и тут Бог находит выход: берет пригоршню закатных лучей и посыпает пирожки ими. Но когда очередь дошла до папы, эта красная посыпка уже заканчивалась. Да, вот именно. У папы веснушек немного, и он человек сырой, непропеченный.

Может, из-за этого у малыша и было это красное пятно на макушке? Это наказание? Все такие дети помечены? Это называется «родимое пятно». А почему «родимое»? Как странно! Красное пятнышко размером с ладошу на макушке, словно упавший нимб, который слишком долго пекся, или как шапочка папы римского. Да, может, это на самом деле что-то хорошее? И все же она уже давно решила, как назвать ребенка. Его крестным отцом был бородач в шерстяном свитере, висевший на кресте в глубине зеленой долины под черным небом-юбкой, – а его звали Кристьяун. Его звали Йесус Кристьяун. Это тоже было очень странно. Он сказал, что его зовут Йесус Кристьяун Гвюдйоунссон. Но Турид посоветовала ей не употреблять первую составляющую. Ведь с таким именем будет сложно.

– Ему, родымому, ы так много выпало на долю.

Они готовились к рождению мальчика – ведь именно его пророчили телефонистка Симона и большинство женщин городка. Они оказались правы. В мире стало одним мальчиком больше. И мир нашел ему место. Турид к тому времени слегла с подагрой, ее не было на месте, и она не смогла удержать ребенка в одном фьорде с матерью. Эйвис была измождена, ее воля ослабла, а может, она в глубине души была рада, что из ее жизни исчезнет эта проблема, этот памятник кошмару с красным пятном на голове. Она и сама толком не знала. Она не смела об этом думать. За нее это решение приняли другие – вот и все. Такова была жизнь, и этим все сказано.

Когда она ковыляла в туалет, словно страдающая подагрой, в голубом халате, который был ей велик, за ней волочился вопрос: не хватит ли с нее и того, что ей пришлось рожать от собственного отца?

В коридоре сидела пожилая женщина с жидкими седыми волосами, в белой сорочке, и она прочитала этот вопрос, тянущийся мимо нее. Когда Эйвис пошла из туалета обратно, та поймала ее за рукав и громко проговорила хриплым голосом:

– Меня и саму в детстве отдали. Все там будет отлично.

Может, она говорила это впервые. Может, на восьмом десятке лет эта женщина наконец примирилась со своей жизнью, увидев эту девочку – еще ребенка, – изнуренную после родов. Может, она наконец поняла, каково было ее собственной матери, когда та родила ее в корабельной койке близ островов Вестманнаэйяр в апреле 1874-го, будучи четырнадцати лет от роду? Как знать? Эйвис не понимала, что сказала старуха, пока не вернулась в свою постель и не пролежала там полчаса.

Ничего она не отдавала. Это у нее забирали. Она избавлялась…

Когда кого-то знаешь – во многих отношениях лучше. Тогда и беспокоиться не нужно. И какая удача, что Баурд был знаком с главной акушеркой Сигрид. Они плясали вместе на танцах, и еще раз, лучше, на торраблоуте. Плеснево-серым утром они лежали вместе на потрепанном постельном белье, и он рассказал ей про то, как девчонка из Зеленого дома уже восемь месяцев вынашивает проблему. Сигрид рассказала ему об идеальных яслях, которые уже два года функционируют в столице и уже избавили множество малолетних матерей-одиночек от душевных мук. Детей держали там, так сказать, на хранении год или два – столько времени их матерям отводилось на то, чтоб найти себе мужа, – а потом их пристраивали в семьи. Конечно, Эйвис сама всего лишь ребенок: без средств и без матери, а отец у нее переехал за фьорд и скоро загремит в каталажку. А Турид на своем одре болезни снаряжается в далекое плавание.