Автор Исландии

– А от кого у нее ребенок? – спросила акушерка, скосив глаза к нему на подушку.

– Не знаю, поговаривают, что от Гвюдмюнда, учителя. Ума не приложу…

В палате номер 4 состоялись крестины на скорую руку, и рыжая Сьёпн, на лбу которой играли закатные отсветы, повезла малыша через хейди и села с ним в двухмоторный самолет. Пастор был человек лет пятидесяти с трясущимися руками; когда-то он был душой всех компаний, но любовь к компаниям его и придушила; двадцать лет с его губ не сходило выражение мук совести и в конце концов переросло в ту мину, которую незнакомые принимали за бесконечную доброту – прощение Христово. А может, он, болезный, до сих пор выпивал; на тыльной стороне его правой кисти была большая полузаросшая рана. Нелегко было смотреть, как он окропляет водой маленькую головку с красным пятном.

Эйвис сидела на кровати и наблюдала за церемонией с новым выражением на лице: облаченная сияющим защитным яичным белком, которым жизнь наделяет матерей на несколько месяцев, пока в их чреве формируется желток. Ей только что исполнилось пятнадцать, и она смотрела, как акушерка Сигрид держит ее ребенка при крещении. Сьёпн стояла позади нее, одетая в пальто, и выглядывала в окно: рейсовый автомобиль отходил через двадцать минут. Больше на крестинах никто не присутствовал. Эйвис смотрела то на темно-алую рану на руке пастора, то на светло-красное родимое пятно на макушке ребенка, то на желто-рыжие волосы Сьёпн. Что бы это значило? Везде рыжий да красный…

Его назвали Кристьяун Йоунссон: Йоун – самое обычное в Исландии имя, а он – сын самого необычного в Исландии человека, так что это было уместно. А потом его повезли на самолет. Вот так. Эйвис была рада. Ей больше не хотелось видеть этого ребенка. Прочь все муки, прочь эту боль. Прочь это красное пятно. Можно ей просто вернуть свою жизнь обратно, как была? Маленькая юная мать легла на бок и стала не отрываясь смотреть на горный склон в окне. Может, она увидела, как я наискосок спускаюсь с горы.

На следующий день ее отпустили домой. Это было тяжелее всего. Тогда все и началось. Мать одна возвращается домой после родов. Едва ли есть что-то хуже. Едва ли – труднее. Ее поступь была тяжелее, чем когда она неделю назад ступала здесь беременная. Грунтовая дорога на улице была студено-мокрой в прохладных лучах солнца, и на тунах мороз, и во дворах полно сора, нанесенного туда минувшими непогодами. На деревьях виднелись ясные свидетельства этого светлого, но неопрятного дня – 4 мая на каждой ветке – маленькие насыщенно-зеленые почки. На углу соседнего двора, разинув рот, стоял Гейри. Она добродушно осклабилась, приближаясь к нему. Он выпрямился, закрыл рот и вежливо наклонил голову в знак приветствия. Может, седой псих был единственным в этом городке, кто понимал, как обращаться с этой девушкой благородных английских кровей. Она посмотрела на него – в эти серо-голубые глаза – и, несмотря на то что он хотел выказать ей уважение, она увидела в них лишь сплошную глупость и явное помешательство. Пустота, отражающаяся в его глазах, перекинулась на окрестные крыши, а затем и на склоны гор вдоль фьорда: какой это скверный городишко и какая в нем скверная жизнь! В этом месте даже деревьям покрыться листвой непросто! Как неприятно было прозреть сущность того места, к которому когда-то стремились все мечты. Однако, несмотря на внутреннюю пустоту, ее переполняли новые, сложные чувства.