Автор Исландии

Каждый год выносил приговор всем минувшим годам, всем прожитым жизням, всем людям. Суд истории – бесконечный судебный процесс. Каждая секунда – стук молотка: «Встать! Суд идет!» Пока дело того или иного писателя рассматривали в суде, он мог жить после смерти хоть сто лет; каждый год его смертный приговор обжаловался каким-нибудь престарелым читателем, но потом последний читатель умирал – и писатель вместе с ним. Да… В конце концов и меня бы приговорили к смерти, как всех, но пока мне суждено лишь отбывать заключение в этом городке у фьорда, неизвестно сколько лет. Даже над Шекспиром висела угроза, что занавес опустится перед ним навсегда, а вот честну́ю компанию – Христа, Гомера и Виргилия – смерть, конечно же, уже давно перестала пугать. Какие-нибудь беспардонные потомки и меня станут осуждать за политические просчеты – ведь когда я покинул этот мир, в нем все стали такими высокоморальными; но мне повезло: я всю жизнь старался не привязывать свои произведения и героев к модным идеологиям-однодневкам. Хотя попытаться они могут. Живет-то человек один раз, и под суд попадает не многажды. Но если честно, я не знаю, какой приговор суровее: томиться в заключении здесь, где из всех развлечений – только винопитие, или же упокоиться в комфортабельной могиле, при минусовой температуре, в как следует освященной земле.

Эмиль уже давно ушел, а я все еще сижу за письменным столом (который я сам же и создал) и листаю старые подшивки «Восточнофьордовца». Листаю историю. Фермеры и владельцы птицеферм, доярки и купеческие жены, мемуары и некрологи, объявления про уголь и соль и про завтрашние танцы на Песчаной косе. Заморозок на Пасху двадцать седьмого года, снежная лавина тридцать пятого года. Все это пожелтело и минуло. Время всю жизнь было моим врагом. Я пробирался сквозь него, вооружившись карандашом. Все время этот неизменный припев: «Нет, я еще чуть-чуть поработаю». А потом твое время выйдет, часы остановятся, а огрызок карандаша выставят на обозрение молодому поколению.

Продолжаю листать. Жуткое зрелище! Вот пожелтевшие объявления о свадьбах и новости о юношах, которые «далеко пойдут». Вот так мы все собираемся на пожелтевших страницах истории, на наших лицах появляется печать ветхости, на наших именах – ореол таинственности и всяческой взбалмошной недопонятости, давность лет превращает нашу жизнь в сказку в кожаном переплете, которая хранится в Национальной библиотеке, подобно величайшим сокровищам, – ту самую жизнь, которая, как и все жизни, покуда они не прервались, была самой что ни на есть заурядной. И я точно так же улыбался вечности, которая не жалела ни света, ни черной краски, чтобы отпечатать меня на скрижалях истории – на вечный страх грядущим поколениям, которые так хорошо осознают, насколько ничтожна их собственная жизнь по сравнению с роскошным житием, что выпало мне на долю… Ха-ха… В чужой жизни дни краше.

«Выпало мне на долю!»

Разумеется, каждый считает, что именно то время, которое выпало ему на долю, и есть самое выдающееся, самое особенное, что именно оно – «время глобальных перемен». Но я бы взял на себя дерзость заявить, что мое время было – самым причудливым. Конечно, тут во мне говорит высокомерие – то высокомерие, которым наделил меня мой век. Но ведь мне, черт возьми, достался самый сложный век в истории человечества! И я прошу все худосочные грядущие поколения вспомнить об этом, прежде чем обрушивать на меня и мою жизнь свои правоверные политические приговоры.

Двадцатый век был веком окончательных решений. Великих открытий, невероятного прогресса. Глобальных экспериментов. Экспериментов над людьми. Заносчивым веком, который считал себя выше всех других эпох, отметал их, их опыт, мудрость и ценности. Веком, который посчитал историю человечества скверной и обещал написать новую, лучше.

Конечно же, всем нам наскучила Библия – но разве кто-нибудь хотел всерьез заменить ее на битловину?

Двадцатый век прибыл в карете, а ушел в ходунках по длинному коридору: он либо убивал тебя еще до рождения, или позволял жить вечно. Век крайностей. Век, который тешил наше брюхо, но пожирал душу. Век, в который церкви пустели, а холодильники переполнялись. Век, боготворивший секс, но презиравший детей. Век, снявший Христа с креста и заставивший его орать в микрофон. (А тот и рад-радехонек дать себе волю после того, как две тысячи лет провисел на стенке!) Век, который прекратил читать, а сам покупал клавиатуру для любого грамотного. Век, который поднял нас из грязи, чтоб показать ее нам на видео. Век, который сократил количество заповедей до одной. Век, который породил Гитлера и убил Бога.